Мои слова совершенно его не тронули. На лице не дрогнул ни один мускул. Похоже, я нарвалась на настоящего ублюдка.

— Вам следовало выехать пораньше. У меня нет свободного времени. Я все планирую заранее. Вам нужно делать то же самое. Будете кофе?

Столь неожиданное проявление вежливости застигло меня врасплох.

— Да, пожалуйста.

Кан звонком вызвал секретаршу.

— Со сливками и сахаром?

Я кивнула. На пороге возникла секретарша.

— Кофе для миссис Брэдфорд, Линн. Что-нибудь еще? Кекс?

Я покачала головой.

— Мне ничего, — добавил Кан с характерной хрипотцой, отличавшей его пение.

Отпустив секретаршу легким взмахом руки, Кан сел за стол и закрыл глаза с видом человека, впереди у которого целая вечность.

«Кем он себя считает, этот парень?» — подумала я.

На вид ему было лет сорок с небольшим. Высокий, с залысинами, лоб, длинный нос, тонкие губы и едва пробивающаяся щетина на подбородке. Самое обычное, ничем не примечательное лицо (поклонников, тех, которые находят его сексуальным, привлекает душа, а не внешность), но морщины на нем предполагают борьбу, а спокойствие — уравновешенность и самообладание. Одет он при первой нашей встрече был довольно небрежно: серые фланелевые слаксы и голубая рубашка с расстегнутым воротником, очевидно, дорогая, но заношенная. Барри Кан выглядел милым и безобидным.

Не женат, решила я, и живет один. С деталями у меня полный порядок. Я всегда обращаю внимание на мелочи, особенно в том, что касается людей.

Линн вернулась с кофе в фарфоровой чашечке, и я, приняв ее, тут же пролила кофе себе на запястье. Недостаточно расслабилась. В общем, как полная идиотка. По крайней мере таковой я себя в тот момент чувствовала.

Окаменела! Как в том зачарованном, вечно неподвижном лесу.

Барри приподнялся, готовый прийти на помощь, но я покачала головой:

— Все в порядке.

Я спокойна. У меня все под контролем. Ноль внимания на алую букву «У».

Барри снова сел.

— Вы просто мастер по части писать письма, — сказал он. Возможно, это был комплимент.

Там, в больнице, набираясь сил и сочиняя одну песню за другой, я решила, что напишу ему только одно письмо. Расскажу, как восхищаюсь им, и выражу надежду на то, что однажды, когда-нибудь, он удостоит меня прослушивания. Однако за первым письмом потянулось второе, за вторым — третье, так что к апрелю я уже писала ему практически каждую неделю. Изливала душу человеку, которого совершенно не знала. Представляете?

Странно и чудно. Да, знаю, но что сделано, то сделано. И теперь эти письма уже не вернуть.

Кан не отвечал и, возможно, даже не читал их. Я не знала, что он с ними делает; по крайней мере они не возвращались ко мне нераспечатанными. И все равно я продолжала писать. Пожалуй, именно письма помогали мне держаться — я разговаривала с кем-то, пусть даже собеседник и не отвечал.

В каком-то смысле именно благодаря письмам дела мои пошли на поправку. Я постепенно набиралась сил и даже начала верить, что когда-нибудь вернусь к обычной жизни. Я знала, что с Дженни будет все хорошо, по крайней мере настолько, насколько может быть все хорошо у трехлетней девочки, пережившей жуткий кошмар в собственном доме.

Заботу о дочери взяли на себя мои сестры, жившие в Нью-Йорке, и Дженни разрешалось приходить в больницу сколь угодно часто. Она была в восторге от моего кресла-каталки и кровати с управлением. Каждый раз, обнимая меня за шею, дочурка просила:

— Спой песенку, мамочка. Нет, не эту. Придумай новую.

Я часто пела для Дженни. Пела для нас обеих. И каждый день писала новую песню.

А потом случилось удивительное. Чудо. В больницу Вест-Пойнта пришло письмо.

Дорогая Мэгги.

Хорошо, хорошо, хорошо… Ваша взяла.