— Понятно.

Но на самом деле Люк ничего не понял. И его продолжал беспокоить этот вопрос. Если мы не знаем, что такое магнитное поле, значит, есть еще много всего, чего нам никогда не понять? И какие еще существуют поля — слишком огромные или, наоборот, слишком маленькие и потому недоступные человеческому пониманию?

Карен говорит:

— Мне очень жаль. Насчет твоего отца. У моей мамы сейчас то же самое. Болезнь Альцгеймера.

— Я всегда думал, что болезнь Альцгеймера — это такое наказание людям, — говорит Люк. — За то, что мы не хотим меняться. — Он умолкает на пару секунд, а потом добавляет: — Надеюсь, это не прозвучало, как нравоучение.

— В смысле меняться, как личности?

— И как личности, и как сообщество. С годами я понял, что люди почти никогда не меняются. Сколько всего я выслушивал от своих прихожан… Вы даже не представляете, сколько гадостей. Большинство людей даже и не стремится меняться. Они вообще ничему не учатся. А если и учатся, то очень кстати забывают о том, чему научились, когда им это выгодно. Большинство людей, даже если им дать второй шанс, все равно все запорют. Таков непреложный закон вселенной. Может быть, люди чему-нибудь и научатся, если дать им третий шанс — после того как они столько всего потеряют и растратят зря время, деньги, силы и молодость. Но даже если они чему-то научатся, это не значит, что они захотят изменить свою жизнь. Большинство просто озлобится или впадет в депрессию, потому что им недостает силы духа, чтобы сделать решительный шаг.

— Похоже, тебе приходилось выслушивать немало рассказов о чужих проблемах.

— Это да. Слушай, а твоя мама… она уже тебя не узнает?

— Да. А твой отец тоже перестал тебя узнавать?

— Да. Почти сразу.

Карен говорит:

— С мамой уже совсем плохо. Она как будто превращается в животное. Я только не знаю, в какое животное. Она кричит. И мычит. Она уже не человек. Я теперь часто задумываюсь, что значит быть человеком — по сравнению с тем, чтобы быть кем-то еще. И я все больше и больше склоняюсь к мысли, что мы, люди, не так сильно зависим от нашей природы, как, например, кошки, которые гоняются за мышами, или собаки, которые любят грызть кости. И это дает надежду, пусть даже безумную надежду. Мы все-таки можем меняться. И пожалуй, когда-нибудь мы превратимся во что-то другое, настолько другое, что мы пока даже не знаем, что это будет.

— Да… — говорит Люк. — А я вот пытаюсь решить, стоит ли хранить воспоминания, если в конечном итоге я все равно потеряю память и вообще все потеряю. Или из-за болезни, или когда умру. Какой смысл что-то делать, если я все равно выживу из ума.

— Ненавижу это выражение, — говорит Карен.

— Прошу прощения.

— Да нет, все нормально. Врачи в медцентре, где я работаю, употребляют его постоянно. Но мне оно все равно не нравится.

Макс открывает рот и показывает жестом, что хочет пить. Карен подносит к его губам чашку с водой.

Люк говорит:

— Как бы там ни было, время стирает все. И это касается всех и каждого: и самых лучших из нас, и самых худших. — Он обводит взглядом зал. — Да уж, веселые у нас мысли.

Карен смотрит на Люка, а потом они оба начинают смеяться. Сперва просто тихо хихикают, а потом истерически хохочут, сгибаясь пополам и держась за живот. Рик поднимает голову, удивленно глядит на них.

Наконец Люк успокаивается и говорит:

— О Боже! Мы просто какое-то ходячее бедствие. В смысле мы — люди. Как биологический вид.

— Правда? — хрипло произносит Рик.