|
Вот и он после ухода Маши чувствовал себя потерянным, находящимся в бессознательном состоянии, иначе как объяснить то количество женщин, с которыми он проводил долгие вечера и ночи, изводя и себя, и этих кошек, ласковых и царапающихся своими длинными лакированными когтями (вот тебе, милый, моя роспись на твоей нежной коже, иди теперь, объясняйся с женой! А если бы он действительно был женат?!) и не понимая, что с ним происходит. Словно демонстрировал ей, невидимой Машеньке, свою мужскую состоятельность и тех женщин, которые готовы разорвать его на части, вот, Машка, смотри, я им всем нужен, а тебе нет, куда ты, черт тебя подери, делась? Она не отвечала на телефонные звонки, не было ее и дома. Сестра Оля лишь пожимала плечами, и ее глумливый взгляд раздражал его неимоверно, так и хотелось дать ей затрещину. Один раз он припер ее к стене в буквальном смысле слова, чуть не задушил, мол, где Машка, но она только улыбалась своими бледными губами: уехала Маша, отдохнуть решила от тебя, от твоей жирной лжи – читал он в ее немом взгляде. Правда, Оля могла не знать об их отношениях, Машка, как он полагал, ничего ей не рассказывала. Или рассказала? Но что? Пожаловалась на то, что он не может решиться бросить жену, что пользуется ею, Машей, как красивой и удобной вещью? Вообще-то да, Машка могла в порыве отчаяния пожаловаться старшей сестре. Или младшей? Какая, в сущности, разница, главное, Маша исчезла, уехала. И раз Ольга была такая спокойная и не волновалась, значит, Машка спряталась в надежном месте. Укрылась от холодных ливней и ранних осенних снегопадов в какой-нибудь теплой стране, забилась в какой-нибудь отель, где ела теперь жаренные в масле мидии и банальные пирожные со взбитыми сливками. Дурочка. Не могла подождать еще немного.
– Как крокодилы, – он сказал это уже вслух в подъезде, скатываясь по лестнице, как пьяный, не касаясь липких грязных перил… Дома, погрузившись в горячую воду, он разглядывал зеркальный потолок своей ванной комнаты и думал о том, что следует предпринять что-то радикальное, чтобы найти Машу. Встретиться с Ольгой и выпотрошить ее, как норвежскую сельдь, выпытать каленым железом, куда упорхнула ее обиженная сестричка. Пошловатая идея дать ей денег ушла так же неожиданно, как и пришла. Они в сговоре, эти сестры, и Маша наверняка рассказала ей о том, каким негодяем оказался человек, которого она так любит… Или любила? Может, этот глагол следует теперь употреблять в прошедшем времени? Он вынырнул из воды, закашлялся, словно подавился этим невозможным предположением. И снова перед ним возникла Маша, полуодетая, с перепачканными томатной пастой губами («Ты обманул меня – эта пицца оказалась с рыбой!»), смеющаяся, счастливая… Единственная из женщин, которую он воспринимал не просто как любовницу – она была для него близким человеком, настолько близким, что ему ни разу не приходила в голову мысль, что они могут расстаться, что он хотя бы день не будет видеть ее. Она была его возлюбленной, его ласковой девочкой, частью его самого, как ни банально это звучало. На запотевших узорчатых плитках кафеля он написал мокрым пальцем: «Маша, я тебя люблю!!!» Вот так. И три восклицательных знака.
С тех пор, как я увидела Валентину, прошло два дня. Два спокойных дня, если не считать стопку евро, которые ни с того ни с сего подарила мне моя, как я теперь понимаю, слабоумная хозяйка. Эти деньги не давали мне покоя, и я решила к ним не притрагиваться до тех пор, пока мозги Стефаны не встанут на место и она не пожелает забрать их обратно. Утром я завтракала гренками, которые сама готовила себе, чудесным ежевичный конфитюром и кофе с молоком, потом отправлялась на прогулку, кружила по узким, заставленным машинами улицам, заглядывала в магазины и пыталась научиться хотя бы элементарным болгарским фразам или словам. Слушая щебет местных теток (стрижка «каре», джинсы и свитер, прокуренный голос), я постоянно ловила себя на том, что этот язык довольно похож на русский. |
