– Нашел европейку! – возразила женщина в льняном платье, напоминающем мешок с прорезанной дыркой, из которой торчала ее кудлатая голова. – По-твоему, Польша – Европа?
– Ну, какая-никакая…
– Именно что никакая.
– С нашей помощью, между прочим! – хмыкнул мужчина в свитере. – С братской помощью всего советского народа.
– Да ладно тебе, Тэд! Еще скажи, нам самим октябрьский переворот тоже иностранцы навязали. Германские шпионы!
– Октябрьский переворот тут вообще ни при чем! Это все гораздо позже, при Сталине началось.
– Твой Ленин от Сталина отличается только национальностью!
– Не знал, что ты антисемит!
– При чем здесь это?
– Гитлер тоже был бездарен. Все зло в мире – от бездарности!
Общий гул занялся снова, как приугасший было костер, в который подбросили сухих веток. Про красавицу с ее шляпой все забыли. Мужчина в свитере поднял с пола кованую паутину и снова закрепил ее на стене. Нелька, конечно, уже сообразила, что это была не случайная конструкция, а что-то концептуальное, составляющее со шваброй единую композицию.
«А клево, между прочим, – подумала она. – Швабра, над ней черная паутина… Кто придумал, интересно?»
Нелька уже хотела кого-нибудь об этом спросить – она была не из тех, кто теряется в незнакомой компании. Но тут к ней подошел Олег, и она мгновенно забыла про интерес к какой-то швабре, хотя бы и концептуальной.
– Не скучаешь? – спросил он.
– Нет, – улыбнулась в ответ Нелька.
– Пойдем, покажу, ради кого мы сюда пришли, – сказал Олег.
Лавируя среди людей – ни одного пустого, стандартного, как на улице, лица здесь не было, ну ни единого! – Олег провел Нельку в центр комнаты. Там стоял большой стол, напоминающий тот, что был и у него на чердаке: тоже самодельный, сбитый из досок. Этот стол, правда, был раскрашен, доска за доской, в яркие цвета.
А на столе, подпертая чем-то сзади, стояла картина, написанная на оргалите.
«Да-а, это тебе не натюрморт с сиренью!» – подумала Нелька.
Картина была – портрет. Это было понятно каким-то неуловимым образом – ничего определенно портретного, вроде глаз или усов, разглядеть было нельзя, но ощущение, что на тебя кто-то смотрит, было совершенно определенным. Взгляд, возникающий из сплетения разноцветных линий и пятен, был насмешливый и внимательный. Впечатление насмешки, может быть, создавалось оттого, что внизу картины были изображены ярко-красные семейные трусы в синий цветочек, а из чего возникала внимательность, Нелька не понимала – она ее просто чувствовала.
– Ну вот, – сказал Олег. – Это и есть виновник торжества. «Автопортрет в семейных трусах». Панков его пять лет писал, никак закончить не мог. Одних эскизов кубометра три набралось. А сегодня вот разродился наконец.
– Здорово! – восхищенно сказала Нелька. – Похож, наверное.
– Вылитый, – усмехнулся Олег. – Особенно трусы. А вот и автор, кстати.
– Привет, старуха, – сказал автор. – Панков, разрешите представиться.
«Насчет трусов не знаю, а взгляд точно похож», – подумала Нелька.
Панков был, кажется, чуть постарше Олега; впрочем, из-за того, что у обоих были бороды, сказать это наверняка было невозможно. Нет, все-таки старше: у него в бороде проскальзывала седина, а у Олега борода была рыжеватая, очень красивая.
– Неля, – представилась Нелька.
– Художница? – поинтересовался Панков. |