– Я под лед не лазал.

– А что же ты там делал, на твоем Северном полюсе?

– Обеспечивал погружение подводных аппаратов.

– Ты, наверное, голодный.

– Да нет, нас на корабле отлично кормили.

Иван улыбнулся: мама всегда мыслила разрывами, опущенными звеньями. У кого это он читал про такое мышление? У поэта какого-то, кажется.

– На корабле – может быть, – согласилась она. – Но дома-то тебя покормить некому.

Это была правда, но из-за этой правды Иван не переживал. Еду он любил простую, вроде жареной картошки, и готовить такую еду умел самостоятельно. Если хотелось чего-нибудь особенного, то шел в ресторан. Если хотелось чего-нибудь особенного, но домашнего, то забегал пообедать к Тане. Правда, Таня сейчас была в Париже – гостила у их третьей, самой младшей, сестры Марии. Но сказать, что из-за этого он голодает, Иван никак не мог.

Он вообще ничего не мог об этом сказать, потому что об этом не думал.

– Я испекла пирог, – сообщила мама. – И не говори, что в лесу кто-то сдох!

– Когда это я такое говорил? – удивился Иван. – Я твои пироги всегда с удовольствием ем.

Мамины пироги, в отличие от большинства других ее блюд, действительно были вполне съедобны, потому что для их приготовления бралось готовое тесто и готовая начинка. Да и вообще, с исчезновением советской власти и сопутствующего ей дефицита всего и вся вечная проблема маминой абсолютной кулинарной бездарности исчезла сама собой, как и многие другие специфические советские проблемы.

– Подожди, он еще пять минут под салфеткой постоит, и можно будет есть, – сказала мама. – А ты пока со мной посиди, расскажи, кого ты там на Северном полюсе видел. Белых медведей?

– На полюсе – никого. – Иван шагнул из коридора в маленькую кухоньку, потом сделал еще шаг и сел на табуретку в углу. – Ни медведи туда не добираются, ни птицы. Ледяная пустыня.

В кухне было жарко, пахло горячей сдобой.

«Что это с мамой? – удивленно подумал он. – Пирог под салфеткой… Постарела, что ли?»

– Я постарела? – спросила она.

Все-таки это было странно: с самого детства Иван почти не жил с мамой, а теперь они и даже виделись редко, но она всегда читала его мысли как открытую книгу. Он не знал, как это объяснить.

– Нет, ма, – ответил он. – Ты никогда не постареешь. Даже если научишься печь киевский торт.

Киевский торт был символом высшего кулинарного пилотажа. Когда Иван был маленьким, он очень любил этот торт, а мама его печь не умела и объясняла сыну, что выпекать воздушные коржи и оставаться при этом молодой способна только Таня. Теперь Тане было уже восемьдесят, и киевский торт она пекла по-прежнему, и в самом деле не выглядела старой.

– Ну-ну, так рассказывай же про полюс, – напомнила мама.

Она сидела рядом с пирогом и смотрела на Ивана тем взглядом, который он особенно у нее любил. Взгляд был полон живого интереса к каждому слову, которое ей предстояло услышать. Когда мама так вот смотрела, он понимал, почему мужчины всегда влюблялись в Неличку Луговскую мгновенно и безоглядно.

Ну и, конечно, просто красивая она была. Даже сейчас, когда ей уже шестьдесят исполнилось. Глаза у нее были синие, и эта необыкновенная синева усиливалась их живым блеском, который не исчезал с возрастом.

– На полюсе никого нет, – повторил Иван. – Только льды бесконечные. Даже если видишь небольшие полыньи, то это просто лужи неглубокие. Немного пресной воды, а под ней двухметровый лед. И смотреть на эти льды можно тоже бесконечно.