|
Притом губернатор от природы был добродушный малый и больше всего на свете интересовался театральными делами, где у него велись легкие интрижки. Это было в порядке вещей, когда вылетевшая на сцену оперетка увлекла и сановные головы. За моховским губернатором даже установилась специальная кличка опереточного губернатора, и он первый аплодировал из своей ложи, когда в «Певчих птичках» губернаторский кучер кричал из-за газеты: «Vive le gouverneur!» Либерализм этого моховского губернатора простирался до того, что он подавал руку даже Щипцову, когда тот сделался редактором «Моховского Листка», и милостиво выслушивал скабрезные анекдоты Ханова, когда тот являлся на гулянье в своем официальном звании «дяди».
— Как гнусно коверкается наша генеральша! — возмущались нигилисты, попивая пиво где-нибудь за отдельным столиком. — Пропащая бабенка. С нигилистами сидел обыкновенно Курносов и мрачно наблюдал публику своими белыми глазами. Доктор Вертепов, по свойственному фельетонистам легкомыслию, перебегал от одной партии к другой и разносил городские вести. «Милый доктор» пользовался особенной популярностью в дамском обществе. В качестве излюбленного земского человека Сажин пользовался особенным вниманием публики, и это последнее неприятно его стесняло. Сидя на эстраде, он долго выжидал удобного момента, чтобы скрыться в публику незаметно и, не встречаясь со знакомыми, добраться до того места, где гуляла Анна Ивановна с Глюкозовой или Клейнгауз. Он чувствовал себя хорошо в ее обществе. Прасковья Львовна под каким-нибудь предлогом исчезала, и Сажин вдвоем с Анной Ивановной уходили куда-нибудь в уединенную аллею, разговаривая о своих делах. Между ними уже успела установиться известная короткость отношений, и Анна Ивановна больше не стеснялась своего кавалера. Ей делалось скучно, когда его не было. Сажин попрежнему держал себя с подкупающей простотой и незаметно вошел в мирок сдержанной, серьезной девушки. Он интересовался ее гимназическими воспоминаниями, семейной обстановкой, школой, планами будущего и в то же время рассказывал о себе, как слушал лекции с доктором Вертеповым в университете, как путешествовал за границей, и поверял ей свои задушевные мечты и желания. Иногда Анна Ивановна удивлялась самой себе, как она могла рассказывать Сажину все то, что имело такой исключительно личный интерес, но это не мешало быть разговорам задушевнее, и девушка начала жить только от одной такой встречи до другой. Она не пыталась даже дать себе отчет в том увлекающем и манящем чувстве, которое так неудержимо тянуло ее вперед. Плохая военная музыка из захолустных горнистов зудила надоевший всем персидский марш; сквозь просветы лип косыми лучами резало воздух закатывавшееся солнце, а они шли по любимой липовой аллее, где было совсем пусто. — Не правда ли, в нашей судьбе есть много общего? — говорил Сажин, делая вольт своею тростью. — Взять хоть семьи, из которых мы вышли… Это такая мелкая и несчастная жизнь, придавленная собственными плутнями. Помню, как в первый раз мальчиком я попал на исповедь к какому-то начетчику, — вот было ужасное впечатление! Я припомнил этот случай, как лучшую характеристику наших нравов, хотя собственно раскольничья среда гораздо лучше и выше по своему развитию. Сажин неловко замолчал, припомнив, что раскольничья неприличная исповедь всей своей тяжестью обрушивается главным образом на женщин и несчастные девушки выходят от исповедников с заплаканными и испуганными лицами. Этот намек заставил Анну Ивановну вспыхнуть: с ней чуть не сделался обморок в первый раз после исповеди, а потом она всегда с ужасом думала об этом испытании. — Да, вот даже такая обстановка не в состоянии заглушить в людях лучшие инстинкты и порядок известных идей… — продолжал Сажин, стараясь поправиться. — Меня больше всего радуют наши русские женщины. |
