Все венгры, приехавшие из деревни вместе с ним, так и сидели в своих бричках, никто не вышел. Они с ужасом пялились на дом и шептались, указывая на нетронутый девственно-белый снег и высаженное окно.

Евграф Комаровский понял – они ждут, когда он, проезжий иностранец, первый войдет в дом, где неизвестно что случилось ненастной ночью.

– Кто живет здесь? – спросил он еврея Соломона, вроде как настроенного более решительно, чем остальные.

– Симон Мандль и его семья.

– Он из вашей общины?

– Нет. Он приехал сюда из Вены при Марии-Терезии, при ней были большие гонения на нас. Мандль не хотел проблем, он крестился, принял вашу христианскую веру, чтобы его только оставили в покое. Он был ювелир.

– Мандль! – Комаровский громко крикнул, вызывая хозяина дома. Нет ответа. Он открыл калитку и кивнул корчмарю – за мной!

– Он купил виноградник. – Корчмарь шел позади него, словно прячась. – Для венской синагоги Мандль стал изгоем, он мне говорил, что устал от ненависти и междоусобиц, поэтому купил виноградник в долине. Хотел вести жизнь философа на природе, но так и не смог.

– Почему? – Комаровский внимательно оглядывал дом, дверь. Ударил в нее кулаком – заперто.

– Такова натура человеческая. В Вене он был ювелиром, а здесь стал ростовщиком. Давал ссуды под большие проценты. Я у него тоже брал в долг. И многие из местных. Не стучите в дверь, мой храбрый молодой господин, они нам уже не откроют… И к нему не через дверь Он вошел, нет… Что такое для Него дверь и все запоры земные?

Евграф Комаровский ударил в дверь плечом – крепкая, дубовая, закрытая изнутри, видимо, на засов, она не поддалась поначалу. Тогда он ударил ногой в ботфорте. И дверь слетела с петель.

Венгры в бричках громко и испуганно начали восклицать, словно ждали, что из тьмы дверного проема на безрассудного иностранца кто-то выскочит и набросится.

Евграф Комаровский шагнул через порог.

В нос ударил тошнотворный запах крови.

В сенях на деревянном полу лежала старуха в ночной сорочке. Ее худая дряблая рука все еще сжимала медный подсвечник с сальной свечой. Тело находилось возле узкой деревянной лестницы, что вела из сеней прямо на чердак.

И еще было что-то не так с телом старухи – Комаровский в первый миг это даже не осознал… Но потом…

Тело было обезглавлено.

Голова старухи лежала в растекшейся луже крови у самой стены. Она откатилась туда и смотрела на вошедших открытыми глазами.

Темный, мертвый взгляд…

Корчмарь Соломон глухо вскрикнул за спиной Комаровского и закрыл полное бледное лицо руками.

Отрубленная голова старухи в сенях словно стерегла еще бо́льшие ужасы, что ждали их в глубине дома.

– Ничего здесь не трогай, Соломон, ни к чему не прикасайся, – приказал Евграф Комаровский еврею-корчмарю и прошел в горницу.

Здесь тоже пахло кровью, как на бойне.

Она была везде – на деревянном, натертом воском полу. На стенах, обклеенных дешевыми венскими обоями. Даже на низком потолке – алые брызги крови.

В горнице еще один труп: полная женщина с темными волосами, заплетенными на ночь в косы, тоже в ночной рубашке. Ей была нанесена ужасная рубленая рана, рассекшая спину. На полу и здесь валялась восковая свеча. И еще бронзовый витой подсвечник ханукия на девять свечей. До светлого праздника Хануки было еще далеко, но в доме Мандля, принявшего христианскую веру, к нему уже готовились тайно и благоговейно. Победа света над тьмой… И смерть…

Комаровский оглядел горницу – вся она была заставлена тяжелой дубовой добротной мебелью. Но сейчас в ней царил разгром – створки шкафа и комода распахнуты, посуда и белье на полу среди кровавых луж.