– Что «но»? – спросил Леонтьев.

    – Есть одна зацепка, – ответил Удовиченко.

    – Какая?

    – Меня не оставляет ощущение, что эти развлекатели быдла что-то важное упустили.

    Шторх бросил на меня быстрый взгляд, испрашивая разрешения, сказал саркастически:

    – Ну да, можно поскальзываться еще и на апельсиновой корке. И на мандариновой!.. А если по дороге на работу упасть в ведро с краской, а потом, поднимаясь, ухватиться за платье проходящей мимо женщины и сорвать его… Тут же подсказывающий гогот за кадром.

    – Нет, другое, – возразил Леонтьев. – Даже самой серой и тупой скотинке иногда бывает что-то нужно и для души. Мало, но надо. Если перекормить этими «Угадай и стань миллионером!», то взбунтуется. Как взбунтовалась, когда перекормили балетами да операми. Мне кажется, наша элита, стараясь накормить простолюдина дерьмом, не замечает, что упускает нечто очень важное…

    Шторх подумал, сказал:

    – Вообще-то имортизм – та же реакция на перекормленность всякой дрянью. Но это реакция высоколобых, которым настолько осточертело быть уравненными с быдлом, что пытаются взять власть в свои белые руки. А насчет простого народа, гм…

    Медведев, которому это уже надоело, приподнялся, оглядел всех тяжелым взором асфальтового катка.

    – Простой народ должен работать. А мы сейчас должны выработать новый план реорганизации промышленности. Если господин президент не против, я хотел бы заслушать Тихона Ульяновича, нашего министра энергетики. Что там насчет нехватки электростанций в Приморье?

    Я постарался сдержать улыбку. Медведев уже освоился, как настоящий медведь в родном лесу, начинает, будучи хозяином леса, наводить порядок.

    Ничего, он – хозяин леса, а я царь зверей…

    Солнце опускалось, воздух в кабинете становился плотным и тяжелым. Фигуры членов правительства деформировались, как воск на открытом солнце в июне, лица раскраснелись. Медведев и Крутенков то и дело вытирались платками, даже Шторх в конце концов достал нечто среднее между простыней и скатертью, изящно промакивал лоб, но капли мутного пота срывались с кончика носа, стекали по щекам, падали с подбородка на стол.

    Я взглянул на часы, охнул:

    – Заработались мы, однако… вы всегда так? Или только со мной?

    – Это мы так подлизываемся, – объяснил Шмаль. – В порядке подхалимажа. А на самом деле мы все по саунам с голыми бабами. Вон Леонтьев прямо в кабинете турецкую баню соорудил!

    – А у вас в кабинете все пауками заросло, – обвинил Леонтьев.

    Я поднялся, потянулся, потрещав всласть суставами.

    – На сегодня все!.. Мы и так, чувствую, поработали, как никогда раньше… Не отнекивайтесь, вижу. Завтра продолжим с того места, на чем остановились. Если у кого-то ночью возникнут новые идеи… я имею в виду, как мир сделать лучше, а не смыться в Швейцарию за тайным банковским счетом, буду рад и возьму на заметку.

    Они поднимались, сразу повеселевшие, словно до этого покорно ждали работы за полночь, прощались, пожимали руки, заглядывая в глаза, отступали к двери. Крутенков, который единственный за столом во время обеда не промолвил ни слова, только прислушивался и смотрел на меня печальными и добрыми, как у коня, глазами, задержался у двери. Леонтьев последним пожал мне руку, пожелал доброй ночи и вышел, а Крутенков переступил с ноги на ногу, вид несколько смущенный, я тоже остановился, и он, ощутив мое внимание, сказал торопливо:

    – Господин президент… есть и еще одна причина, почему человек обращается к Богу… Вы о ней не упомянули.