Для того, чтобы не терять присутствия духа, Джим решил обойти дома своих ближайших друзей, Патрика Макстеда и близнецов Реймондов. Вымывшись содовой, он вышел в сад, чтобы взять велик. За ночь бассейн пересох окончательно. Джим еще ни разу не видел его совсем пустым, и принялся с интересом разглядывать покатое дно. Загадочный во время оно мир тихо подрагивающих синих линий – сквозь пелену поднимающихся со дна пузырьков – был открыт и наг при свете утреннего солнца. Осклизлые плитки, покрытые грязью и бурыми листьями, хромированная лесенка в самой глубокой части, когда‑то уходившая в неведомые глубины, вдруг обрывалась рядом с парой грязных резиновых шлепанцев.

Джим спрыгнул на дно в мелкой части бассейна. Он поскользнулся, ссадина на разбитом колене открылась, и на влажной плитке осталось пятнышко крови, возле которого тут же приземлилась муха. Осторожно переступая ногами, Джим пошел по наклонному дну. У забранного медной сеточкой стока собрался целый маленький музей прошлых летних сезонов – мамины солнечные очки, Верина заколка для волос, стакан для вина и английская монетка в полкроны, которую отец специально для него бросил в бассейн. Джиму часто попадался на глаза этот серебряный, блестящий как жемчужина кружок, но донырнуть до него он так никогда и не смог.

Джим сунул монету в карман и оглядел сырые стены. В спущенном плавательном бассейне было что‑то неуловимо зловещее, и он попытался представить, что тут могло бы быть, если вообще не наливать сюда воду. Ему тут же пришли на память бетонные бункеры в Циндао и кровавые отпечатки ладоней сошедших с ума немецких артиллеристов на стенках кессона. Может быть, в шанхайских плавательных бассейнах станут убивать людей, а плиткой их выложили для того, чтобы удобнее было смывать со стен кровь?

Джим забрал в саду велосипед и провел его в дом через дверь веранды. А потом устроил представление, о котором мечтал всю свою сознательную жизнь: сел на велик и стал гонять по пустым, чопорно застывшим комнатам. Радостно представляя себе, какие были бы лица у Веры и слуг, если бы они его сейчас увидели, он лихо описал круг по отцовскому кабинету, с любопытством оборачиваясь на оставленные колесами на толстом ковре следы. Ударившись об стол, он сшиб на пол настольную лампу и, покачнувшись, вырулил в гостиную. Привстав на педалях, он зигзагом прошел сквозь строй столов и кресел, потерял равновесие и рухнул на диван, снова встал на колеса, даже не коснувшись ногой пола, с ходу врезался в двойные двери в столовую, распахнул их и начал на бешеной скорости нарезать круги вокруг длинного полированного стола. Потом он сделал набег на кладовку, со свистом промчавшись туда‑сюда по луже возле холодильника, сбил с кухонной полки выстроившиеся по росту кастрюли и с сумасшедшей скоростью понесся лоб в лоб с высоким напольным зеркалом в нижней гардеробной. Когда переднее колесо, подрагивая, уперлось в запылившееся стекло, Джим закричал во всю глотку от переполнившего грудь радостного возбуждения. Хоть одна радость ото всей этой войны.

Счастливый, Джим закрыл за собой парадную дверь, расправил японский свиток и покатил к дому близнецов Реймонд, недалеко, на Коламбиа‑роуд. У него было такое чувство, словно шанхайские улицы – это комнаты огромного пустого дома. Он пронесся мимо марширующего вдоль по Коламбиа‑роуд взвода игрушечных китайских солдат и с демонстративной неспешностью свернул на боковую улицу, когда капрал разорался ему вслед. Джим мчался по пригородным тротуарам, проскакивая под двойными опорами телефонных столбов, расшвыривая на ходу жестянки, оставленные после себя куда‑то подевавшимися нищими.

К дому Реймондов на немецком конце Коламбиа‑роуд он подъехал, совершенно запыхавшись. Он попетлял между припаркованными «опелями» и «мерседесами» – странными, мрачного вида автомобилями, по одному только виду которых становилось ясно, что из себя представляет эта самая Европа, – и въехал по тормозам прямо к передней двери.