|
Он, наконец, покроет лаком свой сделанный из бальзового дерева самолет и закончит очередную главу практического руководства под названием «Как играть в контрактный бридж», которое он писал в обычной школьной тетрадке. Из года в год он оставался с мамой, когда она играла в бридж, и, поскольку попытки найти хоть какую‑то логику в чередовании фраз типа «Одна бубна», «Пас», «Три червы», «Три без козыря», «Удваиваю», «Удваиваю сверху» ни к чему не привели, он, в конце концов, заставил ее сесть и выучить его правилам и даже овладел умением вести торг: своего рода шифром внутри другого шифра; Джиму всегда нравились такие вещи. Заручившись помощью самоучителя по бриджу Эли Калберстон, он как раз собрался взяться за самую сложную главу, по психологии карточного торга, – а кроме того, надо бы добавить еще и насчет «одиночки».
Впрочем, если задача окажется совсем уже непосильной, можно будет отправиться на велосипеде во Французскую концессию, захватив с собой воздушку на случай нежданной встречи с бандой с авеню Фош – группой двенадцатилетних французов. Домой он вернется как раз к началу радиосериала о Молниеносном Гордоне по «Экс‑Эм‑Эйч‑Эй», а потом будет программа по заявкам, куда он и его приятели обычно звонили и заказывали музыку под самыми свежими своими псевдонимами – «Бэтмен», «Бак Роджерс» и (собственный Джимов) «Ас»: ему нравилось слышать, как диктор произносит это имя, хотя одновременно всякий раз хотелось провалиться на месте от смущения. Сбросив рясу на руки китаянке‑ама [8] и переодевшись в маскарадный костюм, он вдруг выяснил, что все эти планы могут оказаться под угрозой срыва. Взбудораженная слухами о том, что скоро начнется война, Вера решила не ехать к родителям. – Езжай на вечеринку, Джим, – сказала ему Вера, застегивая пуговицы на шелковой рубашке, – а я позвоню родителям и скажу, что не могу тебя оставить. – Но, Вера, они же так по тебе соскучились. Точно соскучились. Нельзя же думать только о себе, Вера… – Джим осекся и не стал развивать тему. Мама велела ему быть с Верой подобрее и не дразнить ее, как прежнюю гувернантку. Та была из русских эмигранток, настроение у нее менялось что ни час, а как‑то раз она по‑настоящему испугала Джима, который как раз переболел корью и едва‑едва начал приходить в себя, сказав, что слышит, как гремит над Амхерст‑авеню глас Господень и упреждает неправедных. Под неправедными явно имелись в виду Джим и его родители. Вскоре после этого Джим произвел фурор среди своих школьных товарищей, заявив, что он атеист. Вера Френкель, напротив, была девушка вполне уравновешенная: она никогда не улыбалась, хотя и сам Джим, и его родители, и все, что с ними связано, казались ей ужасно странными, – такими же странными, как Шанхай, чужой и жестокий город, за тысячи и тысячи миль от ее родного Кракова. Она успела уехать вместе с родителями из оккупированной Гитлером Европы на одном из последних выпущенных немцами пароходов, и теперь, как и тысячи других еврейских беженцев, они жили в Хонкю, мрачном, застроенном сдаваемыми внаем многоэтажками районе по ту сторону шанхайского порта. К полному изумлению Джима, герр Френкель и Верина мама жили вдвоем в одной комнате. – Вера, а где живут твои родители? – Ответ был известен заранее, но Джим решил убедиться лишний раз. – У них что, свой дом? – У них комната, Джеймс. Одна комната. – Одна комната! – Это казалось непостижимым, куда более странным, чем привычные чудеса в комиксах про Супермена и Бэтмена. – А она большая, эта комната? Как моя спальня? Или как наш дом? – Как твоя гардеробная, Джеймс. Некоторым людям в жизни везет чуть меньше, чем тебе. |
