— Да, мама!

В тоне ответа слышалось желание закончить разговор.

— Удивительно, — на замечая этого, настаивала больная, — как этот шелест поразил мой слух! Не будь я уверена, что у тебя нет шелкового платья, я готова была бы поклясться, что ты вздумала потешить себя довольно жалким, разумеется, образом, разыгрывая роль салонной дамы в нашем убогом жилище… Какое на тебе платье?

— Мое старое шерстяное коричневое платье, мама.

Расспросы наконец были кончены. Ютта вздохнула, как бы в облегчении. Чайною чашкой, которая была у нее в руках, она, видимо, старалась звенеть более, чем это было нужно, оставаясь сама неподвижной, как восковая фигура.

Тоненький ломтик, отрезанный от хлеба, принесенного Зивертом из замка Аренсберг, служил ужином больной. Она крошила его своими прозрачными пальцами и машинально подносила ко рту — очевидно, болезнь была в своем последнем периоде.

— Не почитаешь ли ты мне чего-нибудь, Ютта, когда кончишь свой ужин? — произнесла она. — Буря воет сегодня как-то особенно страшно!

— Охотно, мама. Я прочитаю тебе Сафо — Теобальд мне ее вчера принес.

Нервная дрожь пробежала по всем членам слепой женщины.

— Нет, нет, только не ее! — вскричала она почти с запальчивостью. — Разве ты не знаешь, кто была эта Сафо?.. Несчастная, обманутая женщина!.. В каждой букве этой книги слышится целая буря страстей и страданий, буря, более ужасная, чем та, которая завывает теперь на дворе, а я хотела бы о ней забыть!

Молодая девушка поднялась, чтобы идти за другой книгой. При этом движений платье ее случайно коснулось опущенной руки больной — рука эта судорожно уцепилась за него, другая же с лихорадочной торопливостью стала ощупывать материю.

— Ютта, ты с ума сошла! — вскричала она. Молодая девушка почти упала на стоящее рядом кресло.

— Ах, мама, прости меня! — едва слышно прошептала она. Губы ее побелели как снег.

— Безжалостное, легкомысленное создание! — с гневом проговорила мать, отталкивая от себя протянутые к ней руки. — Есть ли в тебе после этого стыд и совесть, если ты решила таким образом рвать и таскать мою святыню?.. Мое подвенечное платье, которое хранила я, как зеницу своего ока, как единственный памятник моих блаженных дней, — это платье, как тебе известно, должно лечь со мною, когда я наконец освобожусь от всех моих страданий, — и его-то ты треплешь, как бы в поругание нашей бедности, по презренному полу Лесного дома, и этим разыгрываешь какой-то фарс, смешнее и жарче которого ничего нельзя себе представить!

Ютта быстро поднялась. В эту минуту ни единая черта ее красивого лица не напоминала собою миловидности сказочной принцессы. Повернувшись спиной к рассерженной матери, своею позой и выражением лица она олицетворяла непреклонное сопротивление. Дерзость так и сказывалась в этих подвижных ноздрях, насмешка скользила по губам, а сверкающий взор устремлен был на женский портрет, висевший над горкой. Это была головка юной мулатки.

Пикантность и умное выражение совершенно не правильных черт бронзового лица делали неотразимо пленительным это худенькое, маленькое личико, глубокие, полузакрытые глаза которого таили целую бездну страсти. На нежные смуглые плечи спускалась белая газовая вуаль, из-под которой серебрились тяжелые складки белого атласного платья, а в толстых черных косах виднелся букет из цветов гранатового дерева, придерживаемый бриллиантовым аграфом.

Глаза Ютты устремлены были на элегантный туалет портрета.

— Ты обращаешься со мной, мама, так, как будто я совершила какое уголовное преступление, — сказала она холодно. — Платье твое я не таскала, но лишь позволила себе надеть его на несколько часов. Один или два шва, которые я должна была сделать, в одну минуту могут быть уничтожены, остальное же все осталось как было… Теобальд сегодня вечером хотел представить своего брата, и, очень естественно, я желала показаться в приличном виде новому родственнику.