— Я ожидаю мою невесту, — отвечал мастер спокойно.

— А, да, я и забыл! — произнес министр, и бледное лицо его на мгновенье покрылось румянцем.

Он подошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклу. Когда он снова обратился к горному мастеру, лицо его было по-прежнему бледно и непроницаемо.

— Насколько я помню, при каждом моем посещении Аренсберга вы пытались обращаться ко мне за чем-то. Как и всякий другой, вы должны были бы знать, что я езжу сюда единственно с целью видеться со своим ребенком и при этом откладываю в сторону все дела… Но раз вы здесь и если вы будете столь кратки, — продолжал он, глядя на часы, — что объясните дело ваше в пять минут, то говорите… Но выйдемте отсюда — не могу же я давать вам аудиенцию в комнате фрейлейн фон Цвейфлинген!

И, войдя в соседнюю комнату, он прислонился к оконному косяку, скрестив на груди руки. Горный мастер последовал за ним.

— Ваше превосходительство, — начал мастер, — я хотел лично передать вам то, что письменно уже неоднократно повторял, однако без всяких последствий.

— Так, так, — перебил министр, — не трудитесь говорить далее, я наперед знаю, в чем дело! Вы требуете увеличения заработной платы нейнфельдским горнорабочим, так как картофель плохо уродился… Да вы, сударь, помешались на ваших вечных просьбах — вы и нейнфельдский пастор!.. Не думаете ли вы, что мы золото сыплем пригоршнями и ничего иного не делаем, как только читаем ваши донесения и помышляем лишь об этих жалких гнездах, что здесь лепятся наверху?.. Ни пфеннига не будет прибавлено — ни пфеннига!.. — Он сделал несколько шагов. — Да и к тому же, — продолжал он останавливаясь, — дело не так еще скверно, как вы и некоторые другие желают это представить, — народ смотрит здоровяком.

— Ваше превосходительство, — возразил горный мастер взволнованным голосом, — народ еще не мрет от голода, но если бы голодный тиф уже свирепствовал, так поздно было бы нам обращаться к вам — умирающему хлеб не нужен… Нелепо было бы ждать, чтобы правительство вникало в нужды народа — у него, как вы изволили выразиться, есть свои иные дела, — но, полагаю я, мыто на что же поставлены, мы, живущие среди народа?

— Отнюдь не для этого, господин мастер, — перебил его министр, презрительным взглядом измеряя молодого чиновника. — Ваше дело рассчитывать еженедельно рабочих, а достаточно ли им бывает этого жаловаться или нет — это их дело… Вы чиновник его светлости, и ваша прямая обязанность состоит в том, чтобы блюсти интересы своего государя.

— Так именно я и поступаю, разумея лишь несколько иначе свои обязанности, чем ваше превосходительство, — проговорил с твердостью горный мастер, — Каждый чиновник, высоко ли, низко ли он поставлен, служит государю и в то же время народу, являясь как бы посредствующим лицом между обоими: в его воле укрепить любовь народа с царствующей династией… Я могу лишь тогда назваться верным слугой своего государя, когда буду заботиться о благосостоянии вверенных мне людей, будучи убежден, что я собственно-то и поставлен, чтобы…

— Как две капли воды благочестивый нейнфельдский пастор! — прервал насмешливо министр. — Беретесь вы не за свое дело, господа! Вам ли учить правительство, как оно должно поступать!.. Однако любопытно мне услышать от вас, каким путем должны мы приобрести необходимые средства, ибо, повторяю вам, для подобных целей мы абсолютно не имеем денег… Или, может быть, вы полагаете, что его светлость должен отказаться от предполагаемой увеселительной поездки в будущем месяце? Или потребуете, чтобы отменен был сегодняшний придворный бал?

Пальцы прекрасной, сильной руки горного мастера невольно сжались в кулак — высокомерный, насмешливый тон министра был возмутителен.