Все чего‑то ждут, никто ничего не делает. Пребывая на улице, постоянно смотрят на небо, словно можно увидеть что‑то сквозь тучи. Вяло выполняют разовые поручения, которые даются тоже как‑то… вяло. Видно, в отделах та же ситуация. Непонятно, надо ли продолжать исследования. Врастать в землю, чтобы ни шагу назад, не дело семей с детьми. На полосе ковыряются контрактники: они явно недовольны – влипли. Хотели бы сейчас убраться подобру‑поздорову с Авалона, да не выйдет, а сейчас может хоть что стрястись.

Вот эти да, дергаются. А еще я вижу, как психует Норм, взявший сам себя под домашний арест. Круглые сутки валяется в своей комнате с книгой на пузе, выходя только в душ, а есть ему носят. Или я, или Морган – по очереди, в зависимости от того, кто нынче охраняет Мари Люссак. И мы знать не знаем, кто нами теперь командует. Вроде бы Бротиган, но Бротиган один на все.

Деликатность есть способность не уронить достоинство других людей. Норм ведь сам не спросит, а потому Брюс садился рядышком и в порядке трепа рассказывал новости. Бротиган, дескать, велел то и это. Отчим делал вид, будто ему все равно, размеренно барабанил пальцами по пластиковой обложке, и в порядке трепа же комментировал: «вот это правильно» или «да что он, совсем сдурел?». Брюс мотал на ус, однако же понимал, что шансов обратить к истине в дорвавшееся до власти СБ у него немного. С другой стороны, СБ до странного незначительно проявляло себя во власти. Если они и решали там что‑то по комплексным мерам безопасности, наружу ничего не выходило. И вся связь, разумеется, шла через них.

Теоретически можно было посидеть с Мари, но после того случая все между ними изменилось. Или оно изменилось еще раньше? Им стало не о чем говорить. Брюс не нашел слов в единственную секунду, когда они были нужны, и потерял право. Взгляд Мари теперь обходил его, и даже если она смотрела на Брюса прямо – она его не учитывала. Встречи эти стали настолько тягостны, что юноша с удовольствием уступил право на них Рубену Р. Эстергази.

Это их дело, о чем они там говорят и нуждаются ли вообще в словах. А в том, что это перестало быть твоим делом – ты сам виноват. Мужчиной надобно быть вовремя. Иначе можно вовсе им не быть.

Так прошло несколько дней, сотканных из подавленной нервозности и скуки.

Норм включил психотехнику, позволявшую ему спать отрезками по двадцать минут: Брюс имел о ней некоторое понятие и знал, что вхождение в ритм требует некоторого времени.

– Если захотят только напугать, придут днем, – сказал отчим. – Если решатся зачищать, налетят ночью. Проще пожечь, когда все спят в своих постелях. Постарайся брать ночные дежурства.

Добро бы, да ночные‑то все у Р. Эстергази. Впрочем, Брюсу и без того не спалось. Мысли налетали как эскадрилья и расстреливали его в упор, и ни в одной не было позитива. Жизнь не удалась.

Нет, это просто невозможно: знать, что над головой стоят крейсера, что на тебя нацелены пушки, и делать вид, будто ничего особенного не происходит. Деморализует напрочь. Может, они этого и хотят? Условие чрезвычайной ситуации – никто не сядет на планету, никто с нее не взлетит, а победит тот, кто это выдержит.

– Послушай, тебе не кажется, что все это как‑то неправильно?

Норм остановил видеокнигу и посмотрел поверх нее на пасынка. Насколько Брюс заметил, отчим и на пару эпизодов не продвинулся с тех пор, как начал.

– В таких ситуациях никогда нет ничего правильного. Будь все правильно, мы, военные, не были бы нужны. Война – последний довод королей, слышал?

– Рассел, но если ты один знаешь, как нам из этого вылезти, почему ты валяешься тут и ничего не делаешь? Все вот это выглядит очень уж демонстративно. Почему бы тебе просто не продолжать исполнять свои обязанности?

Норм помолчал.

– Есть вещи, – глубокомысленно начал он, – которые делают армию армией.