Это давно уже вошло у него в привычку, стало настоящим жизненным принципом — не задумываться о прошлом: что было, то было, с глаз долой — из сердца вон, никаких терзаний, сомнений и сожалений. Было и прошло, и ничего уже не изменишь. Так зачем же морочить себе голову? Он повернулся к Коко, пытаясь вспомнить, что она там говорила. Ах да, она навязывала ему себя. Но Коко уже слишком стара, и очень скоро придется открыть на это глаза. Но только не сегодня.

— Да, наконец я свободен. И я хочу, чтобы ты ублажила меня, как только ты это умеешь, а потом спать. Спать.

Коко мастерски исполнила все его прихоти, и вскоре он уже мирно посапывал, положив голову ей на грудь. В тот момент, когда она попыталась выскользнуть из-под него и уйти, Доминик вдруг застонал и забился в истерике. Коко принялась успокаивать его, гладить, ласкать, шептать нежные слова, говоря, что это всего лишь наваждение, что она здесь, рядом и не покинет его. Наконец, крепко обнимая ее, Доминик успокоился и затих.

Апрель, 1990 год

— «Вирсавия», Рембрандт, 1654 год.

Маркус молча кивнул.

— Картина. Да, это Вирсавия, понятно, но я и не знал, что она вдохновила Рембрандта. — Он присмотрелся внимательнее и нахмурился. — А она немного полновата, наша Вирсавия. Как ты думаешь, она уже была такой толстухой в то время, когда Давид отправлял ее мужа Урию на заведомую смерть?

Рафаэлла промолчала. Она не знала, что и думать. Картина была на месте — там, где ей и полагалось быть. Возможно, она ошиблась. Столько всего случилось за это время, так что неудивительно, что она могла перепутать, вероятно, это была другая, похожая картина… не эта, а другая полная, нагая женщина в той же классической позе. И картина, и поза были довольно традиционны. Да, она наверняка ошиблась. Рафаэлла вздохнула с облегчением, радуясь, что смолчала тогда и не поделилась своими подозрениями с Маркусом. Заветная комната в доме ее отчима была всегда заперта, оборудована сигнализацией и приборами для поддержания постоянной температуры. Вообще-то Рафаэлле не было в нее доступа, но однажды совершенно случайно она вернулась со свидания раньше времени и застала отчима там, в этой комнате, — он стоял и смотрел на развешанные по стенам драгоценные полотна. Рафаэлла вовремя поняла, что невольно прикоснулась к какой-то страшной тайне, поэтому поспешила исчезнуть и тихонько проскользнула в свою спальню. Она никогда не упоминала об этой комнате в разговорах с матерью или с отчимом, ни разу за последующие десять лет.

Теперь ей надо заставить Маркуса забыть ее странное поведение. Но ведь картина называется «Вирсавия». Как можно объяснить это?

— Черт! — Она повернулась к Маркусу. — Полновата? Толстуха? Ты когда-нибудь бываешь серьезен? Ради Бога, Маркус, это тебе не шутки. Ты что, не понимаешь, что это означает? — Ей вдруг стало не по себе от того, что сама она уже точно это знала.

— Я никогда в жизни не бывал так серьезен, как сейчас, леди, но я и в самом деле не понимаю, что все это значит. На полотне перед нами — Вирсавия, и это картина, а не просто библейская история. Короче, тут шестнадцатый век, а не «до Рождества Христова». Ну и в чем тут дело? Ну, допустим, Тюльп использовала в качестве дублеров двух голландцев, и Рембрандт был голландцем. В этом что, есть какой-то глубокий тайный смысл? Я зол, Рафаэлла, ты даже не можешь себе представить, как я зол. Напускаешь на себя таинственность, тащишь меня в Париж, в этот Лувр — и какого черта, спрашивается, неужели только за тем, чтобы полюбоваться на портрет толстухи по имени Вирсавия? И при этом все время молчишь. Призналась бы по крайней мере, что тебя так удручает?

— Тюльп тоже голландское имя.

— Похоже, что так, но она жила в Германии.