– А скажите, кто я такой – и где я нахожусь?

– Вы – Артамон Артамоныч Брешко‑Брешковский, – хором отвечали унтерменши. – И находитесь вы в доме чудес.

– А‑ах, слава Богу… А я уж думал, что меня опять куда‑нибудь засунули, – с облегчением вздыхал управделами, падал на свой стол и засыпал.

Унтерменши тоже вздыхали с облегчением, брали юбер‑менша за ноги и за руки, тащили его по лестнице, укладывали в автомашину и отправляли домой.

На следующее утро, проспавшись и придя в себя, неистовый Артамон появлялся в доме чудес небритый, с красными глазами и растрепанным чубом. Затем следовал спуск на тормозах. Чтобы опохмелиться, управделами весь день дул пиво и жаловался на свою желудочную язву. Тогда для всего дома чудес наступал праздник – пили все, кто хочет и как хочет. Потому, когда у Артамона начинался такой запой, некоторые этому даже радовались.

Артамон был женат, но детей у него не было. Он говорил, что, когда он был директором школы для дефективных детей, эти дефективные ему так надоели, что он вообще не хочет детей.

Левой рукой комиссара Гильруда являлся Филимон Тихонович Сикля, бесцветное существо лет пятидесяти, боящееся сквозняков и своей жены Фимочки, которая обращалась с ним, как строгая барыня с прислугой, и следила за каждым его шагом. Жену эту Филимон выменял у своего приятеля. Обычно приятели ссорятся из‑за женщин. А здесь получилось наоборот: они поменяли жену и остались наилучшими друзьями.

Филимон косил на правый глаз, его приятель точно так же косил на левый глаз, а переметная жена была немножко раскосая на оба глаза. Филимон объяснял это тем, что у всех настоящих русских монгольские предки. Так или иначе, из углов своих миндальных глаз Фимочка зорко поглядывала за тем, чтобы Филимон не пил холодного пива, до которого он был большой охотник, и приходил домой вовремя.

В послужном списке Филимона самым главным значилось, что во время войны он участвовал во власовском движении и даже подписал Пражский манифест. Но потом он оказался агентом‑провокатором и вернулся домой.

Немецкую оккупацию Фимочка пережила в Киеве. Многие знали, что она не то еврейка, не то полуеврейка, и Фимочка боялась, что она попадет в Бабий Яр. Но ее, слава Богу, никто не выдал. Однако с тех пор Фимочка не любила говорить, кто она такая. Да и Филимон тоже помалкивал.

Если правая рука комиссара временами была даже слишком энергична, то зато его левая рука была на редкость медлительна и ленива. Однако, несмотря на меланхоличный характер и хилую конструкцию, Филимон уверял, что в свое время он был ярым футболистом. Теперь же его футбольная страсть проявлялась несколько иначе.

Когда Филимон перепивался до определенного градуса, он начинал косить еще больше, а потом лез к кому‑нибудь обниматься и целоваться. Затем ни с того ни с сего он изо всей силы футболил объект своего внимания коленом в самое неподходящее место. На футбольном поле за такие вещи дисквалифицируют. Филимон же за эти фокусы не раз получал по физиономии.

Всезнайка Остап Оглоедов комментировал:

– Знаем мы таких футболистов. Это у него комплекс неполноценности. Вот он и футболит – из зависти. У него в голове перекос – параллакс.

Помимо футболистов в молодости Филимон крутился еще в компании футуристов и любил вспоминать свое знакомство с Владимиром Маяковским. Чтобы подработать денег, знаменитый поэт иногда занимался сочинением реклам.

– А одну рекламу я ему лично подсказал, – хвастался Филимон. – Знаете, для сосок Главрезины.

Лучше сосок в мире нет – Готов сосать до старости лет!

– Знаем мы эти соски, – ухмылялся всезнайка Остап. – Потому Маяковский и застрелился.