У Таллона были огромные влажные карие глаза, крупный рот, очень белые зубы и двухдневная темная щетина. Расстегнутая больше, чем требовалось, рубашка открывала широкую грудь игрока в регби. Неожиданно Хоффман подумал, что у Габриэль, возможно, с ним роман, попытался прогнать эту мысль, но она отказывалась уходить. Прошло много лет с тех пор, как Александр испытывал уколы ревности, и он успел забыть, какой поразительной может быть ее острота. Переводя взгляд с одного на другого, он сказал:

— Спасибо за все, что вы делали для Габриэль.

— Я получал истинное удовольствие, Алекс… Так, давайте посмотрим, что мы можем сделать для вас. — Он легко сдвинул каталку с места, словно она была магазинной тележкой, и покатил по коридору в комнату, где стоял сканер. — Встаньте, пожалуйста.

Хоффман снова совершенно механически подчинился правилам, принятым в больнице. У него забрали очки и плащ и попросили сесть на край стола, являвшегося частью аппарата. С головы сняли повязку, потом велели лечь на спину головой в сторону сканера. Таллон поправил подставку для шеи.

— Вся процедура займет меньше минуты, — сказал он и исчез.

Дверь за ним со вздохом закрылась, и Александр приподнял голову. Он остался один. За своими голыми ногами в дальнем конце комнаты он увидел толстое стекло, из-за которого за ним наблюдала Габриэль. Таллон встал рядом, и они обменялись парой слов, но Хоффман их не разобрал. Послышался стук, и из громкоговорителя зазвучал голос Таллона:

— Ложитесь на спину, Алекс. И постарайтесь максимально не шевелиться.

Он сделал все, что ему приказали. Послышалось гудение, и кушетка начала скользить назад сквозь широкий барабан сканера. Это произошло дважды: первый раз быстро, чтобы зафиксировать пациента; второй — гораздо медленнее, чтобы собрать изображения. Хоффман смотрел на белую обшивку, когда проплывал под ней, и думал, что это похоже на радиоактивную мойку машины. Кушетка замерла на месте и развернулась, и Хоффман представил, как его мозг заливает сияющий, очищающий свет, от которого ничто не может укрыться — все дурное выходит наружу и исчезает в шипении горящей материи.

Громкоговоритель снова щелкнул, и на короткое мгновение Хоффман услышал затихающий голос Габриэль. Ему показалось — или он ошибся? — что она сказала что-то шепотом.

— Спасибо, Алекс, — сказал Таллон. — Это все. Оставайтесь на месте. Я за вами приду. — Он вернулся к своему разговору с Габриэль. — Но ты же видишь… — И все стихло.

Хоффману показалось, что он очень долго лежал в полном одиночестве: по крайней мере, достаточно времени, чтобы представить, что за прошедшие несколько месяцев Габриэль вполне могла завести роман. Она подолгу оставалась в больнице, чтобы собрать материал, необходимый для ее работы; да и он проводил целые дни, а иногда и ночи в своем офисе, развивая ВИКСАЛ. Что может сохранить отношения после семи лет совместной жизни, когда в семье нет детей, которые становятся надежным якорем?

Неожиданно Хоффман испытал еще одно давно забытое чувство: восхитительную, детскую жалость к себе. И вдруг, к собственному ужасу, обнаружил, что плачет.

— С вами все в порядке, Алекс? — Над кушеткой наклонилось лицо Таллона, красивое, обеспокоенное, невыносимое.

— Никаких проблем.

— Вы уверены, что все хорошо?

— Я в порядке. — Хоффман быстро вытер глаза рукавом пижамы и снова надел очки.

Рациональная часть его сознания понимала, что резкие перепады настроения наверняка вызваны травмой, но от этого они не становились менее реальными. Он отказался снова лечь на каталку, спустил ноги с кушетки, сделал несколько глубоких вдохов и, когда вошел в соседнюю комнату, уже сумел взять себя в руки.