|
Приблизившись к застывшему в ожидании Лю Бану, Гуань Ин опустился на колени, поставил короб перед Хань-ваном и склонился в земном поклоне. Наступила тишина. — Повелитель! — доложил Гуань Ин, не поднимая на Лю Бана глаз. — Я доставил вам голову вероломного Сян Юя. С ним и с его армией покончено!.. Лю Бан шагнул вперед, поднял крышку, ухватил голову врага за волосы и высоко поднял над головой, не обращая внимания на капли крови, маравшие его драгоценный халат. Толпа взвыла. Сян Юй остановившимися мертвыми глазами взирал на ликование победителей. — Кончено! — провозгласил Лю Бан, осторожно укладывая голову обратно. — Воины! В честь великой победы мы будем сегодня пировать! Гвардейцы ответили одобрительным ревом. Со всех концов огромного поля, заполненного шатрами, неслось: «Многая лета повелителю! Многая лета!» Лю Бан, поманив за собой Гуань Ина, вернулся в свой шатер. …Пятый год длилась кровавая междоусобица в Поднебесной. Пятый год сражались Сян Юй с Лю Баном — и вот наконец силы Сян Юя иссякли: с последней сотней тысяч воинов чуский полководец оказался окружен под Гайся. Полководцы Лю Бана обложили Сян Юя тройным кольцом — казалось, вырваться из такого окружения не по силам никому. Спустилась ночь. Желая окончательно подорвать боевой дух Сян Юя и его воинов, Лю Бан отдал приказ войскам петь у костров чуские песни — так, по его хитроумному замыслу, у противной стороны должно было создаться впечатление, будто и в родных землях владения Чу у нее уже нет поддержки, ибо чуские жители, все как один, перешли на сторону Хань-вана и ныне, сидя бок о бок с былыми врагами, ждут лишь рассвета, чтобы приступить к решительному штурму и покончить с Сян Юем. Дабы проверить, осуществился ли его замысел, Лю Бан привычно прибег к помощи волшебного Дракона и увидел Сян Юя у жаровни, в которой ярко пылал огонь: встревоженный доносившимися чускими песнями полководец сперва прислушался недоверчиво, а потом в замешательстве обернулся к ближним военачальникам, бывшим при нем, спросил их о чем-то, с силой ударил кулаком по столику, где стояли чаши с вином, и опрокинул их. По лицу Сян Юя текли слезы, он обернулся к красавице Юй, к которой, как доподлинно знал Лю Бан, питал особые чувства, не расставаясь с ней ни на минуту, — красавица опустила руки на струны циня и запела, вторя Сян Юю… Потом уже Лю Бан узнал, что Сян Юй вопросил приближенных о том, неужели ханьцы полностью овладели землями Чу, раз среди них там много чуских жителей? Не получив ответа, полководец в отчаянии зарыдал и сложил стихотворение: Я силою сдвинул бы горы, Я духом бы мир охватил. Но время ко мне так сурово, У птицы-коня нету сил, А раз у коня нету силы, То что я поделать могу? О Юй моя! Что же мне делать? Ужель покориться врагу? Именно это стихотворение и пели Сян Юй с красавицей под звуки циня, но тогда Лю Бан, лишенный возможности слышать, видел лишь отчаяние, которое охватило Сян Юя. Нельзя сказать, что картина эта наполнила сердце Лю Бана злорадной радостью, — нет, в ту минуту Хань-ван почувствовал жалость к врагу, испытал сочувствие к этому своенравному, гордому человеку, выбравшему в жизни неверный путь… Главное, однако, было сделано: в сердцах воинов Сян Юя поселилось неуверенное сомнение, граничившее с отчаянием. Сян Юй уверился, что его предали. Но Лю Бан хорошо понимал: одной хитрости в грядущем сражении недостаточно. Конечно, часть воинов утром скорее всего сложит оружие, но гвардейцы без боя не сдадутся… Придется проливать кровь — еще и еще. Так и вышло: во главе почти тысячи лучших и самых преданных всадников Сян Юй, не дожидаясь утра, вырвался из окружения и ударился в бегство. Вослед были высланы пять тысяч конных воинов под командованием Гуань Ина — и вот теперь Гуань Ин вернулся. С головой Сян Юя. |
