Но люди без него пока могли, а он без Яны попросту не мог. Совершенно! Без Яны было – как без второго дыхания во время двадцатикилометрового кросса с полной выкладкой.

И потому после завтрака он немедленно отправился к Деду.

Нагло пролетел мимо опешившего капитана-секретаря, беспардонно ввалился в кабинет, нахально заявил с порога:

– Всеволод Андреич, мне очень нужна Татьяна Чернятинская!

Дед, как всегда, работал. В левом углу стола – видеоформа сетевого агента Артура Артузова, правее – видеопласт.

– Почему мне нельзя с нею связаться?

Осетр уже понимал, что ведет себя не по-«росомашьи» глупо, но остановиться было выше его сил.

Дед поднял на него глаза, пару секунд пристально изучал лицо лейтенанта Приданникова. Потом отправил в небытие Артузова с видеопластом и сказал:

– Присядь-ка, мальчик мой! Поговорим немного.

Осетр угнездился в уголке знакомого дивана, нахохлился. Будто птица на веточке осенью…

Дед вышел из-за стола и устроился рядом. Сел вполоборота, положил на плечо Осетра правую руку.

– Вот что, Остромир… Ты пойми меня, пожалуйста, правильно… – Он говорил медленно, с паузами, совсем не так гладко, как при отдаче приказов. – У нас с тобой сейчас начался очень сложный период. Ты не должен светиться. У тебя слишком много врагов и слишком мало друзей. Ты понимаешь?

Дед был близкий товарищ, старший брат, отец родной…

– Понимаю, – сказал Осетр деревянным голосом, сдерживаясь, чтобы не сбросить с плеча руку полковника. – Но я хочу ее увидеть. Хоть на минуту. Всего один-единственный раз.

Дед вздохнул. Встал с дивана. Прошелся по кабинету. И снова заговорил.

Однако теперь его речь полилась беспрерывно и журчаще, как безудержный весенний ручеек. Это была речь не товарища, не брата, не отца родного, это была речь пропагандиста.

Ты ведь себе не принадлежишь, лейтенант, давно пора бы уяснить это, гвардеец, на тебя надеются, и если вдруг с тобой что-то случится, то не просто люди потеряют надежду, но над Империей нависнет реальная угроза утраты государственности, неужели ты хочешь, чтобы росичи попали под пяту мерканских сайентологов, не думал, что ты настолько эгоистичен, а ведь тебя «росомахи» воспитали, а быть воспитанным «росомахами» сам знаешь, какое это везение…

Ну и так далее, и тому подобное.

И как ни странно, эта речь полковника Засекина-Сонцева подействовала на лейтенанта Приданникова гораздо сильнее, чем «присядь-ка, мальчик мой!» отца родного. Наверное, такой язык «росомахам» более понятен – слишком много наставлений выслушивали они за время обучения, и наставления эти излагались далеко не отеческим тоном.

Как бы то ни было, а после Дедовой речи Осетр справился с собой. Устыдился – вот ведь приперся грузить командира подобными мелочами! И сказал:

– Простите, Всеволод Андреевич! Я не должен был приходить к вам с такой ерундой!

Дед снова сел и положил ему на плечо руку:

– Да нет, как раз правильно, что ты ко мне пришел, сынок. Потому что это вовсе не ерунда, это настолько не ерунда, что иногда даже страшно становится. Но мы должны уметь с нею справляться. Иначе какие мы, к дьяволу, «росомахи»! Иначе какие мы с тобой гвардейцы! – Дед вернулся за стол. – А теперь свободны, лейтенант! У меня много работы!

– Слушаюсь, господин полковник! – Осетр отдал честь и вылетел из кабинета.

Покинув Деда, он спустился в свой номер, раздумывая по дороге: какой же он «росомаха»?

И решил, что правильный. И даже больше чем «росомаха»!

Вот вы покажите мне «росомаху», который смог бы раскрыть Полину, агента с едва ли не двадцатилетним стажем работы! Не сможете! И правильно не сможете, потому что у других гвардейцев нет возможностей, какие имеются у лейтенанта Приданникова! И пусть Дед думает, что мною можно беспрепятственно командовать.