— Ну как? — спросил Анджей, сбрасывая рюкзак. — Как тебе здесь нравится, чудесно, верно?

— Ага!

— Лучше, чем в вонючей избе?

— Лучше.

— Жаль только, что закурить нельзя.

Зоська никак не могла еще освоиться с темнотой. Плохо ориентировалась и боялась двигаться, чтобы не оказаться вдруг на краю стога.

— Ты где?

— Тут, — ответил он совсем рядом.

Она нащупала его руку, сильную и худую, в сгибе жесткую от волос, руку, прикосновения которой так жаждала. Очень хотелось удержать ее, но Анджей тотчас вырвал руку.

— Сняла рюкзак?

— Нет еще.

— Почему? Подложи его под голову, будет подушка.

Но, хотя ремни рюкзака очень жали, она минуту еще просидела не двигаясь, ошеломленная внезапным спокойствием. Весь недавний страх совершенно затих в ней, просто не верилось, что может быть так хорошо и легко. И что-то вроде надежды робко пустило в ней ростки. Она Сомкнула веки и, прижав руки к своим кружевам, недоверчиво вслушивалась в едва различимый чистый шепот. «О боже! — В мыслях ее вдруг возникло самое горячее, никогда не утоляемое желание. — Если б я могла иметь ребенка…»

Между тем Анджей, отстранившись от Зоськи, занялся приготовлением себе постели. Сделал в сене довольно глубокую ямку. Потом вытащил из рюкзака теплый шерстяной свитер, обернул им рюкзак и поместил его в головах. Получилась отличная подушка. Наконец, когда все было готово, он вытянулся на спине и с боков стал сгребать на себя сено. Теперь только, когда тепло проникло в него отовсюду, он понял, как сильно промерз. Однако, несмотря на усталость и одурманивающий запах, спать совсем не хотелось. Вскоре ему стало жарко, и он убрал с груди немного сена. Положив руки под голову, он лежал на спине с открытыми глазами. Сбоку, из свободного промежутка между вершиной стога и краем навеса, поддувало холодным, насыщенным луговой влажностью ветерком. Видна была и узкая, мерцающая звездами черная полоса неба.

Анджей, чуть повернув голову, всматривался в этот, словно бы в пустоте подвешенный клочок ночи. «И что будет завтра?» — лениво подумал он. Но даже приблизительно не мог себе этого представить. А через год? Будущее было окутано таким непроницаемым мраком, что на минуту его охватило сомнение, — совладает ли он когда-либо с нынешней ситуацией? На что опереться? Положиться на что? Он не находил в себе ни силы, которой можно было бы довериться, ни чувства, которое способно было бы придать жизни хотя бы подобие целесообразности. Однако же лишенный и тени надежды, он ни на минуту не переставал испытывать жажду жизни. Ах, жить, жить! Он упивался этим слепым, неясным желанием и, хотя знал, что никогда им не насытится, поддавался ему не сопротивляясь, выжидая.

Вдруг он осознал, что Зоська еще не легла. Она сидела тихо, не шевелясь, но в самом факте ее бодрствования он почуял угрозу для себя.

— Почему не ложишься? — спросил он.

Она молчала. Анджей приподнял голову.

— Ты что, оглохла?

Было по-прежнему тихо.

— Ну отзовись, черт побери! — крикнул он.

Зоська шевельнулась. Но отозвалась она лишь спустя минуту — неприязненным, вызывающим тоном.

— Мешаю тебе?

— Мешаешь. Снова замышляешь чего-то?

— Замышляю! — передразнила она его. — Может, и замышляю, это мое дело. А свое «мешаешь» можешь держать при себе.

Анджей, не отвечая, снова лег на спину и стал вглядываться в небо. Зоська тоже притихла, но ненадолго. Спустя минуту она снова заговорила, немного, правда, спокойней, но еще очень решительно.

— Слушай, что с нами будет?

— Как это, что будет?

— Ведь так дальше не может продолжаться.