О вере

Вера — это нормально для тех, у кого она есть. Только меня ею не грузите. У меня больше веры в своего сантехника, а не в вечное существо. Сантехники хорошо работают. После них говно течет как надо.

О цинизме

Меня всегда обвиняли в том, что я циник. По-моему, цинизм — показуха. По-моему, цинизм — слабость. Он говорит: «Всё не так! ВСЁ НЕ ТАК!» Понимаешь? «Это не так! То не так!» Цинизм — слабость, которая не дает человеку приспособиться к тому, что происходит в данный момент. Да, вот именно, цинизм — слабость, как и оптимизм. «Солнышко светит, птички поют — улыбайся». Это тоже параша. Правда залегает где-то посередке. Что есть, то и есть. А если ты не готов… очень жаль.

Об общепринятой морали

Ада, может, и нет, но те, кто судят, запросто могут его создать. Мне кажется, люди слишком ученые. Во всем. Им надо понимать, что с ними происходит, как на это реагировать. Придется здесь использовать странное понятие… «добро». Не знаю, откуда оно берется, но у меня такое чувство, что в каждом из нас от рождения есть некий нерушимый штамм добра. Я в Бога не верю, но верю в то, что это «добро», как по трубе, течет сквозь наши тела. Его можно взращивать. Это всегда волшебство, когда на забитой трассе чужой человек сдает вбок, освобождает тебе место, чтоб ты мог полосы поменять… Это вселяет надежду.

Об интервью

Это почти как в угол загоняют. Неловко. Поэтому я не всегда говорю всю правду. Мне нравится дурака валять и как-то отшучиваться, поэтому развлечения и трепа ради я выдаю какую-то дезу. Если хочешь про меня что-то узнать, никогда не читай интервью. И на это забей.

Марго Догерти и Тодд Голд

Вечно бухой поэт Чарльз Буковски сочиняет в «Пьяни» гимн себе, и Голливуд ему подпевает. 1987

«Boozehound Poet Charles Bukowski Writes a Hymn to Himself in Barfly and Hollywood Starts Singing Too», Margot Dougherty and Todd Gold, People, November 16, 1987, pp. 79–80.

Старый пузатый пьянчуга с пивом в руке шаркает по гостиной. Лицо его — топографическая карта оспин и бородавок. У двери висит крохотный автопортрет. Пьянчуга ему ухмыляется.

— Крутой, — скрежещет он, как У. К. Филдз. — По-моему, я Богарт.

Другие про Чарльза Буковски думают хуже. К шестидесяти семи годам он почти всю жизнь спустил на дешевое пойло и девок еще дешевле, растратил на потасовки в сомнительных барах. Радость ему приносило писательство, особенно когда не приходилось отрываться от бутылки. Она непременно должна стоять рядом.

— Непременно, — подтверждает он. — Если я сам не развлекаюсь, никто не развлекается.

Четыре романа, пять сборников рассказов и более тысячи стихотворений обеспечили ему в США небольшую, но преданную армию поклонников. Хэнку, как его называют, нравится быть «привитым вкусом». Для пропитого лауреата канавы известность — проклятие. И вот известность пришла.

Его имя всплывает в колонках сплетен. Он ужинает с Норманом Мейлером, возит Шона Пенна на скачки, его навещает Мадонна.

— Зачем это, — интересуется сосед, — к тебе станет заглядывать Мадонна?

А затем, что Хэнку случилось стать той скандальной знаменитостью, что сочинила «Пьянь» — картину, успешную и у критиков, и в прокате, и она превратила Буковски в популярную голливудскую фигуру.

— Из-за нее я начинаю подозревать в себе отсутствие способностей, — говорит Буковски, который уже наблюдал, как его роман «Истории обыкновенного безумия» превратился в кинопровал 1983 года: на просмотре автор «орал в экран».