|
Но ведь старец наложил свой запрет на всю жизнь, а не на какой-то срок. Нет даже лучика надежды. Впереди ничего нет. И вот эта беспросветность была самым тяжелым испытанием для него. Он хотел смиряться, и он смирялся. Но там, в глубине души, словно в раскаленном горне руда, переплавлялся его поэтический дар с возвышенными мыслями и благоговейными чувствами. Иногда этот вулкан чувств и мыслей невольно прорывался наружу небольшими струйками, как предвестниками будущего мощного извержения. Так однажды, когда он готовился к святому причастию, у него сама собой полилась молитва: «Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю...» Старец внимательно слушал, а потом спросил: «Кто написал эту чудную молитву, Иоанн Златоуст или Василий Великий?» Пришлось Иоанну признаться, что он сам ее только что сочинил, не имея к этому специального намерения. Старец на это сильно рассердился: «Ты нарушаешь свои обеты, я же запретил тебе что-нибудь сочинять! Смотри же, чтобы такого больше не повторялось. Даже невольные мысли инок не должен допускать, а должен гнать их от себя как бесовское наваждение». Вот в таких тяжких раздумьях и застал Иоанна пришедший к нему монах Никифор. Иоанн сразу заметил, что у Никифора что-то случилось. Его бледный вид и растерянный блуждающий взгляд сами за себя говорили о его душевном потрясении.
— Я пришел к тебе с мольбой и надеждой. Я знаю, только один ты сейчас можешь мне помочь. — Расскажи мне, брат Никифор, что случилось? — с беспокойством спросил Иоанн. — У меня большое горе. Умер мой брат Нафанаил; ты знаешь, Иоанн, что он мне был братом не только по плоти, но и по духу. Когда-то он заменил мне отца и мать, а теперь его нет со мной. Только не успокаивай меня, Иоанн, как это делают другие, говоря, чтобы я не скорбел, как и прочие, не имеющие упования. Я все это знаю не хуже других монахов. Но одно дело знать разумом, а другое потерять близкого тебе человека. Для души разум не всегда может дать утешение. Я не знаю, что мне делать. — Только молитва, брат Никифор, может облегчить твою душу, — стал увещать его Иоанн. — Ты сказал истину, Иоанн. Именно за этим я и шел к тебе. Напиши мне такую умилительную молитву, чтобы я нашел в ней утешение в моем великом горе. — Никифор, как же ты можешь просить меня об этом, если знаешь, какой запрет наложил на меня Диодор? — Может быть, Диодор и достиг своими подвигами какого-либо совершенства, но я не вижу в нем сострадания к ближним. Уж больно суров твой старец. Я не хочу его осуждать, ибо сказано: не судите, да не судимы будете, но горе нам, если наша праведность не превзойдет праведности книжников и фарисеев. Умоляю тебя, Иоанне, прояви сострадание к твоему ближнему, и Господь вознаградит тебя. Твой же старец ничего не узнает, он ушел в город и не скоро вернется. — О, брат мой Никифор, неужели ты думаешь, что я буду лукавить пред моим наставником и скрывать от него свои неправедные поступки? Да не будет такого никогда! Твое горе делает простительным твой грех. Иди с миром, я буду скорбеть вместе с тобой о твоем брате, но исполнить твою просьбу не в моей власти. Никифор упал пред Иоанном на колени и взмолился: — Прости мне, брат мой Иоанн; действительно, горе помрачает мой рассудок, потому-то я и пришел к тебе за лекарством. — Прости и ты меня, Никифор, за то, что я не могу тебе помочь ничем. Никифор встал с колен, сокрушенно вздохнув, и побрел, опустив голову. Но потом все же повернулся и с упреком в голосе сказал: — Иоанн, а если б ты был врачом, а какой-нибудь больной страдал от телесного недуга, как я сейчас страдаю от духовного, ты тоже бы ему отказал во врачевании? И как бы ты дал ответ пред Богом за то, что умер человек, которому ты не оказал помощи? — Погоди, брат Никифор, — сказал Иоанн. Никифор остановился, с надеждой посмотрев на Иоанна. |
