|
И все же это был довольно сильный ответ. Он мог бы ответить: «Ты это говоришь», или «Мой господин знает правду», или цветистее: «Маат говорит твоими устами». Но слова «Да, это я», – сказанные хоть и просто, но с сосредоточенной улыбкой, были прежде всего некоторой вольностью – ибо с начальством не говорили в первом лице, а говорили: «Твой слуга», или совсем уничижительно: «Этот ничтожный слуга», но кроме того, слово «я» вносило какую-то тревожную ноту – в сочетании со словом «это», будившим смутное подозрение, что его содержание не исчерпывается домоправительством, которое нужно было подтвердить по смыслу вопроса, то есть что ответ не вполне совпадает с вопросом, а выходит за его пределы и надо задать следующий вопрос: «Что ты за человек?» или даже: «Кто ты?»… Короче говоря, слова «да, это я» были издалека идущей, издавна знакомой и общепонятной формулой самораскрытия, акта, искони облюбованного преданиями и так свойственного игре богов, акта, с которым воображение само собой связывает ряд однородных реакций и следствий, от опускания глаз до испуганного падения на колени. И на спокойном лице Маи-Сахме, лице человека на вид не пугливого, показалось легкое за-мешательство, а кончик его маленького, хорошо вылепленного носа чуть-чуть побледнел. – Так, так, значит, это ты, – сказал Маи-Сахме, и если в тот миг он и сам толком не знал, ка-кой смысл вкладывал он в слово «это», то мечтательная его забывчивость усиливалась, вероятно, тем, что перед ним стоял самый привлекательный двадцатисемилетний красавец обеих стран. Красота – впечатляющее качество; особый род легкого страха она непременно вызывает даже в самой спокойной, вообще-то не склонной к страхам душе и вполне способна придать сказанным с сосредоточенной улыбкой словам «да, это я» мечтательный смысл. – Ты, видно, птица легкомысленная, – продолжал комендант, – и выпал из гнезда по глупо-сти, по опрометчивости. Жить наверху, в городе фараона, где все так интересно и где твоя жизнь могла быть нескончаемым праздником, и ни за что ни про что угодить сюда, в эту ужасную скуку! Ведь здесь царит ужасная скука, – сказал он и снова на один миг грозно нахмурил брови, причем на губах его, словно одно не обходилось без другого, опять заиграла полуулыбка. – Разве ты не знал, – продолжал он, – что в чужом доме не заглядываются на женщин? Разве ты не читал изречений из книги мертвых, а также суждений и поучений божественного Имхотепа? – Они мне знакомы, – отвечал Иосиф, – ибо и вслух, и про себя я читал их бесчисленное множество раз. Однако комендант, хотя и потребовал ответа, не слушал. – Вот это был человек, – сказал он, – повернувшись к сопровождавшему его священнослу-жителю, – вот это добрый спутник в жизни, мудрец Имхотеп! Врачом, зодчим, жрецом и писцом – всем он был, Тут-анх-Джхути, живой образ Тота. Я чту этого человека, прямо скажу, и если бы мне дано было пугаться, – а мне это, может быть к сожалению, не дано, для этого я слишком спо-коен, – я, наверно, задрожал бы перед таким средоточием учености. Он уже бесконечно давно умер, божественный Имхотеп, – такие люди бывали на свете только в раннюю пору, на заре стран. Повелитель его был древнейший царь Джосер; разумеется, это Имхотеп построил для него вечный дом, ступенчатую пирамиду близ Менфе, шестиярусную, в сто двадцать, наверно, локтей высотой; но известняк плох, у нас в каменоломне, где работают преступники, он не так плох, а у великого зодчего не было под рукой ничего лучшего. Однако зодчество составляло лишь небольшую часть его мудрости и умения, он знал все замки и ключи храма Тота. Он был также врачевателем и тайноведцем природы; знаток твердого и жидкого, он утолял боль и приносил покой страждущим. |
