Как и все его племя, человек он добрый, с хорошими манерами, с задумчивыми темными глазами и тонким носом с высокой переносицей. Он похож на опустившегося аристократа. Когда вы видите его впервые, то думаете: «Да это старый бродяга!» и обращаетесь к нему небрежно, ожидая услышать грубость в ответ, однако он отвечает вам вежливо, с улыбкой, речь его хорошо построена. Вам тут же становится стыдно.

Как он содержит большую семью, просто не представляю. (Возможно, они сами себя содержат.) Целый день он сидит на большом камне, курит трубку, глядит на горы, словно ждет чего-то, что никогда не случится…

Может, болото расскажет о нем другую историю…. Впрочем, переменим тему и познакомимся с его женой.

В домике темно, потому что окна, расположенные наверху, не больше листа писчей бумаги, и все пропахло торфом. Запах торфяного огня не выветрился за столетия. Торф горит ясным алым пламенем и рассыпается в белый пепел, похожий на тальк. Над очагом висит большой черный котелок. На стене картины с изображением Святого Семейства и бегства в Египет.

Женщина стоит на коленях на земляном полу, качает колыбель, из которой выглядывает обезьянье личико пятимесячного младенца. Вокруг нее копошатся и лепечут трое детей в возрасте одного, двух и четырех лет. Двое старших мальчиков в школе. Две рослые девочки (одной двенадцать, а другой четырнадцать) помогают по дому: оттаскивают младших от огня, мешают что-то в черном котелке или несут вахту у колыбели.

Матери этого добросердечного семейства около тридцати шести, но выглядит она на пятьдесят. Красота в Коннемаре улетает буквально за ночь. Жаль смотреть на красивых девушек, в двадцать лет состарившихся от тяжелой работы, недостатка пищи и отсутствия ухода. Эта женщина некогда была романтически красива, и даже сейчас при должном уходе, визите к стоматологу, парикмахеру, портнихе и посещению ванной комнаты, она еще могла бы показаться привлекательной. Она принадлежит к латинскому типу — тонкая, крепкая, глаза большие, темные, добрые, в них отражается многовековая глубина, и они глядят прямо на тебя.

Самый серьезно настроенный социальный реформатор не смог бы повлиять на этих людей. Здесь не станут рассуждать о классовом барьере. Вы видите перед собой мрачную бедность, но не неряшливую бедность трущоб, не жалкую бедность, потому что эти люди себя не жалеют.

Они озадачили бы любого социального работника, не говоря уж о женах священников!

Итак, мы сидим, говорим о младенцах, о прорезывании зубов, кашле, трудностях выращивания детей. Другими словами, обсуждаем жизнь.

Она качает колыбель. В это время входит курица, оглядывает собрание, недовольно кудахчет, склевывает что-то с пола и удаляется.

— А я потеряла только двоих, — говорит мать с оттенком гордости. Выходит, было еще двое детей! Я спрашиваю, как врачу удается добраться до таких домиков в горах, а она отвечает, что за всю свою жизнь не видела врачей.

Трудно добыть достаточно еды, говорит она, тем более что девочки подрастают. Они живут на картошке и яйцах, когда яйца есть, и на молоке. Мяса они никогда не ели. Но — слава Господу! — все живы и здоровы, а Бриджит скоро уедет в Америку…

Две старшие дочери подталкивают одна другую и хихикают. У них голые ноги и красные юбки. Оборваны они не меньше, чем их отец, а лица почти такие же красные, как юбки. Как эти дикие дети сумеют устроиться в Америке?

Всем станет легче, когда Бриджит уедет в Америку, ведь она каждую неделю станет посылать домой шиллинг, а то и два. Такие разговоры меня всегда поражают. Это больше, чем долг перед родителями, возможно, это страстная привязанность к родине, подобия которой вы не встретите ни в одной другой стране.

Двое мальчиков ходят в школу за три мили от дома, а утром в воскресенье вся семья проходит то же расстояние на службу в церковь.