— Приятно видеть, монсиньор, — произнес он, преломляя хлеб и наполняя бокал водой, — сколь ревностно вы исполняете обет вашего предка Наполеоне Орсини. Я же считал, что во все время священного праздника он довольствовался запретом убивать ближнего и не простирал свою добродетель так далеко, чтобы завещать вам столь противоположные и столь редко совмещаемые качества, как смирение и хлебосольство.

— Признаюсь, — отвечал Орсини, со все возрастающим любопытством разглядывая гостя, — что, проявляя их сейчас, я поступаю по собственному наитию, а не только по обету предка. Но мне сдается — притом, извольте заметить, я не стремлюсь выпытать ваши тайны, — что эти лохмотья скрывают неизвестного мне принца, впавшего в немилость, либо лишенного трона монарха, либо императора, совершающего паломничество подобно Фридриху Третьему Швабскому или Генриху Четвертому Германскому.

Незнакомец меланхолически покачал головой.

— Я не принц, не король и не император. Я всего лишь бедный скиталец; единственное мое преимущество перед прочими в том, что я много видел… Дозволено ли мне будет отплатить вам за великодушное гостеприимство, коль скоро мой скромный опыт дает мне возможность это сделать?

Орсини пристально посмотрел на незнакомца, делающего это предложение, и, похоже, готов был им воспользоваться.

— Ну что ж, — сказал он. — Я отказываюсь от своей первой мысли о том, что некогда вашу голову венчала корона. Приглядевшись внимательней, я готов признать в вас какого-нибудь восточного мага, владеющего всеми языками, сведущего во всех науках — исторических и естественных. Пожалуй, я не ошибусь, если предположу, что вы читаете в сердцах с такою же легкостью, как и в книгах, и, будь у меня какое-нибудь затаенное желание, разгадаете его раньше, чем я открою рот.

И действительно, глядевшие на гостя глаза разгорелись, показывая, что сердцем молодого капитана владеет потаенная страсть.

— Да, да, — промолвил путник, как бы говоря с самим собой. — Вы молоды и честолюбивы… Вас зовут Орсини, и ваша гордость страдает от того, что рядом с вами, вокруг вас, одновременно с вами блистают имена Савелли, Гаэтани, Колонна, Франджипани… Вам хотелось бы затмить всех соперников роскошью, великолепием, богатством настолько же, насколько вы, по своему убеждению, превосходите их отвагой. И на жалованье у вас — не просто стража, а настоящая армия. Кроме кондотьеров-иноземцев — англичан, французов, немцев — под вашим началом целый отряд вассалов из Браччано, Черветери, Ауриоло, Читта-Релло, Виковаро, Роккаджовине, Сантоджемини, Тривеллиано и прочих неизвестных мне ваших владений. Все они жгут, разоряют и топчут имения ваших противников, но в то же время истощают и ваше достояние. А отсюда понятно, что в конце каждого года, если не месяца, вы обнаруживаете, что те четыре или пять тысяч человек, кого вы кормите, одеваете и держите на жалованье, стоят вам больше, нежели приносят дохода. Не так ли, монсиньор? Надобны богатства царя Соломона или сокровища султана Гарун аль-Рашида, чтоб выдерживать подобные траты!

— Я же говорил, что ты маг! — воскликнул Орсини со смехом, за которым пряталась надежда. — Разве я не утверждал, что ты постиг все науки, подобно знаменитому Никола Фламелю, о ком было столько разговоров в начале нашего века? Я же говорил, что если бы ты захотел…

И он осекся, не решаясь закончить.

— И что же? — спросил путник.

— Если бы ты только пожелал… как и он… ты бы мог делать… — снова не договорил капитан.

— Что, собственно, делать?

Орсини приблизился к паломнику и, положив руку ему на плечо, шепнул:

— Золото!

Незнакомец усмехнулся.