– Очевидно, Дмитрий Игоревич, тот досадный инцидент с прокуратурой… – сбивчиво – объяснял старший из пограничников, стоя перед Рокотовым «во фрунт». – И, вероятно, просто не успели вынуть из компьютера. Мы уже разбираемся…

– Разбирайтесь, – негромко перебил Рокотов, не потому, что хотел обидеть, а потому, что все уже понял и, не желал тратить время на выслушивание лишних слов, неспешно опустился в одно из кресел, разворачивая на ходу попавшуюся под руку газету.

Он так и просидел с ней, внимательно прочитывая одни материалы и бегло просматривая другие. В этом Лариса могла поручиться – она ни на минуту не прекращала наблюдать за ним, используя одной лишь ей известные приемы. Он этого наблюдения не замечал, а она была уверена – он не притворялся – он действительно спокойно читал газету все то время, пока прибывающие с каждой минутой все новые чины в зеленых и синих мундирах, гражданском платье, неимоверно суетясь и явно мешая друг другу, наконец, едва ли не хором, доложили ему, что вопрос решен и господин Рокотов может немедленно проследовать в самолет. Вылет которого, к слову, задержали на тридцать минут, но это было, по-видимому, во власти мундиров.

Ларисе не понравилось и это. Причину своей неприязни к Рокотову она знала хорошо. Здесь не над чем было ломать голову и удивляться тому, что умное, сдержанное спокойствие и отнюдь не показная уверенность в себе одного нормального человека могут вызывать столь откровенное неприятие другого нормального человека. При условии, что никаких личных, профессиональных, имущественных, родственных и прочих проблем между ними не стояло. Здесь все было как раз просто. Лариса, совершенно непозволительным для себя образом, эмоционально, непрофессионально, негуманно (в конце концов, он ни за что ни про что отсидел в самой настоящей тюрьме!) – но считала Рокотова отчасти виновным во всем, что произошло с Леной Егоровой, да и всей ее семьей. А точнее, именно наоборот, – с семьей Лены Егоровой, а уж потом и с ней лично. И ничего не могла с собой поделать. Поэтому, уже на борту самолета, самым решительным образом она выдвинула ему свой ультиматум и вместе с недоуменным взглядом, туманно растворенным за стеклами дымчатых очков, получила столь же недоуменное, но без малейшего интереса по поводу причины и лишенное каких-либо более ярких эмоций согласие.

Далее они занимались каждый своим делом.

Три дня неожиданно примирили их друг с другом.

Рокотов заговорил. И Лариса не остановила его.

– Дикая. С точки зрения нормальной жизни…

– Да, разумеется, вы чаще сталкиваетесь с патологиями…

– Я не это имела в виду. С точки зрения нормальной жизни, то есть жизни, к канонам которой наша психика привыкла и к ним адаптировалась. То же, что происходит теперь, она, то есть психика наша, понять не может. Эта жизнь для нее ненормальна. И происходят дикие истории.

– Да-да, я, кажется, понял вас. Впрочем, простите, все же не очень понял, но вы запретили по дороге сюда…

– Простите. Мне тоже надо было прийти в себя. Возможно, тон был недопустимым, но менее всего я хотела тогда изображать из себя этакую мисс Марпл, в финале потчующую всех истиной, как девонширскими сливками во время «five o'clock».

– Что-нибудь изменилось с тех пор? – В голосе Рокотова сквозила такая неприкрытая, почти детская надежда, что Ларисе стало стыдно за свой ученый снобизм. В конце концов, кошмар не просто задел – ударил, и пресильно, опрокинув при том самого Рокотова. Что же до вины, то сейчас она казалась Ларисе не такой уж бесспорной.

– Спрашивайте, чего уж там? – обреченно махнула она рукой, внимательно вглядываясь в лицо Рокотова. – Могу лишь просить вас об одном одолжении?

– Что угодно.