И вот однажды, в вечерний час, когда весь экипаж кроме занятых своим делом собрался на верхней палубе, развлекаясь кто как может, Сальвейшин Иео вздумал петь старую матросскую песню:

А для того чтобы мелодия звучала смешнее, он так же ухарски затянул ее в нос, как делал, вероятно, двенадцать лет тому назад, покидая Плимут вместе с Джоном Оксенхэмом.

Тут Эйаканора, стоявшая подле Эмиаса и смотревшая на матросов, стараясь понять их болтовню, услыхала пение старого Иео и вздрогнула, а затем почти про себя подхватила напев и пропела песню слово в слово в том же самом тоне.

Сальвейшин Иео, в свою очередь, вздрогнул и побледнел как смерть.

– Кто это пел? – быстро спросил он.

– Вот эта малютка. Она начинает совсем хорошо говорить по-английски, – сказал Эмиас.

– Малютка? – повторил Иео, еще больше бледнея. – Зачем вы делаете больно старику, напоминая ему о малютке, капитан Эмиас? Ладно! – громко продолжал он, обращаясь к самому себе. – Клянусь моими грехами, если бы я не видел, откуда шел голос, я мог бы поклясться, что это она пела, – совсем так, как мы с моим другом Виллиамом Пенберти из Мэрризана учили ее там, у реки.

Все молчали, как могила, всякий раз, когда Иео начинал вспоминать об этом пропавшем ребенке. Только Эйаканора, обрадованная похвалой Эмиаса, продолжала про себя мурлыкать: «Эй, налегайте дружно!»

Иео соскочил с пушки, на которой он сидел.

– Я не могу вынести это! Клянусь жизнью, не могу!.. Вы, индейская девушка, где научились вы так петь это?

Эйаканора, полуиспуганная его горячностью, посмотрела сначала на него, а затем на Эмиаса, чтобы узнать, не сделала ли она чего-нибудь нехорошего, а затем, дерзко отвернувшись, стала смотреть на море, продолжая мурлыкать.

– Спросите ее, капитан Лэй!

– Дитя мое, – спросил Эмиас по-индейски, – как могло случиться, что вы поете это лучше многих англичан? Разве вы когда-нибудь слышали это раньше?

Эйаканора недоуменно посмотрела на него и покачала головой, а затем сказала:

– Если вы говорите с Эйаканорой по-индейски, она немая. Она теперь должна быть английской девушкой, как бедная Люси.

– Хорошо, – сказал Эмиас, – не помните ли вы, Эйаканора, не помните ли вы чего-нибудь, что произошло, когда вы были маленькой девочкой?

Она немного помолчала, а затем высоко подняла руки над головой.

– Деревья, большие деревья, как Магдалена… Всегда ничего, кроме деревьев, все дикое и гадкое. Эйаканора не хочет говорить об этом.

– Помните ли вы что-нибудь, что росло на этих деревьях? – напряженно спросил Иео.

Она рассмеялась.

– Глупый! Цветы и плоды и орехи растут на всех деревьях, и еще обезьяньи чашки. Эйаканора лазила за ними, когда была дикая. Я не хочу больше говорить.

– Кто научил вас называть их обезьяньими чашками? – спросил Иео, дрожа от возбуждения.

– Обезьяны пьют, мартышки пьют.

– Мартышки? – сказал Иео, проиграв один ход и пробуя другой. – Откуда вы знали, что эти животные называются мартышками?

– Она могла это слышать от нас, – заявил Карри, присоединившийся к группе.

– Да, мартышки, – повторила она, как бы проверяя себя. – Как маленькие люди и хвосты. И один очень грязный, черный с бородой сказал «аминь» на дереве всем другим мартышкам, совсем как сэр Джек в воскресенье.

Этот намек на Браймблекомба и проповедующих обезьян насмешил всех, кроме старого Иео.