– И он заставит страдать тебя. Я его знаю! Но разве есть страдание больше этого, милый друг моей юности?

Он не спеша огляделся по сторонам, словно смакуя день, прищурился на солнце. Листва шелестела над их головами, резкие голоса птиц звучали точно музыка без мотива.

– Я всю свою жизнь провел в раю, – сказал он. Засмеялся. – Теперь настала пора испробовать другой мир. Да, это будет горячий поход, и без надежды к тому же. И все же, ваше величество, я надеюсь.

Он говорил легко, стараясь подбодрить ее, но обмануть не мог.

Внутри нее не выдержала и лопнула какая-то пружина.

– О Амон! – закричала она. – Разве я не была послушной? Разве я не была твоей верной дочерью? Так за что же еще и это?

Ее голос эхом отозвался с другого конца плаца, и в нем Хатшепсут различила совсем другие слова, не те, что сказала.

«А разве я не дал тебе то, чего ты больше всего хотела? Неужели ты думала, что цена будет скромной?»

Она прикусила губу.

– Храни надежду, мой друг, да только смотри, как бы она не стала твоей погибелью. Что до меня, то я давно уже простилась со всеми надеждами и радостями.

Он сделал к ней шаг.

– Прощай, Хатшепсу, фараон, живущий вечно. Мы много сделали вместе. Сколько еще было бы возможно, не вмешайся судьба.

Он говорил с ней не как слуга с повелителем, а как друг с другом.

Сколько она ни всматривалась в его глаза, в них не осталось и следа юноши, который танцевал на пирах, весело крутил хлыстом над головами гордых лошадей, смеялся над ней на поле боя, когда она злилась, с ног до головы измазанная грязью и кровью. Молча она простилась с весельем и легкомысленным дурачеством, которые согревали их долгие годы. Человек, который отвечал ей теперь пристальным взглядом, был не Менх. Это был глубоко серьезный незнакомец, навсегда простившийся с ветреностью, на смену которой пришло спокойствие, нездоровое и ненатуральное. Она чувствовала, что боги поразят его раньше, чем кушиты возьмутся за луки.

Она едва заметно наклонилась вперед и поцеловала его в губы.

– Не будем говорить о судьбе, – сказала она хрипло. – Вспоминай меня, Менх, длинными ночами в пустыне, а я буду помнить о тебе.

Он наклонился, поднял свой узелок и закинул его на голое плечо, а солдаты сомкнулись вокруг него и приготовились к маршу.

– Так тому и быть, – сказал он. – Может, вы еще найдете, другого возничего, ваше величество, но до моей ловкости ему будет далеко, в этом я могу поклясться!

Улыбка вышла страшной пародией на его былую легкомысленную ухмылку. Она не ответила, но стояла недвижно и смотрела ему вслед до тех пор, пока он и его стража не исчезли в густой роще у воды.

Больше она никогда не охотилась.

Беспощадные реформы Тутмоса продолжались. Тахути пощадили благодаря его знаниям, но понизили в чине, назначив помощником казначея. Пост казначея занял бешеный Минмос, громогласный и безрассудный Май сделался носителем царского опахала у правой руки царя. Носителей опахал, которые служили Хатшепсут, прогнали, и ей очень не хватало мужчин, выступавших за ней с опахалами в руках и обвевавших ее увенчанную короной голову. Теперь опахала носили за ней женщины, но она продолжала ступать горделиво, презрев этот новый знак унижения, ибо носителями опахала искони назначались мужчины. Нахт – возничий, не проигравший ни одного соревнования, – стал царским глашатаем при Тутмосе, и бронзовые колеса его колесницы сверкали по всем дорогам страны, развозя послания фараона, чей недвижный взгляд был вечно обращен на Север, к Ретенну и землям за ней. Неожиданно правительственные залы дворца заполнились воинственными людьми, спутниками армейских дней Тутмоса; надменные скородумы, они подняли в Фивах вихрь слухов о войне.