Птах-Сеанк положил перо. Руки у него дрожали так сильно, что тонкая тростинка скатилась с дощечки и со стуком упала на пол. Он поднял глаза.

– Прошу прощения, царевна, – он запнулся, – но я ведь еще не был в Коптосе. Я отправляюсь завтра поутру. Как же я могу знать о твоем имении и родословной, а тем более посылать в письме сообщение своему господину, если я пока ничего не видел своими глазами?

Она не отвечала, просто смотрела на него сверху вниз сквозь завесу черных распущенных волос, скрестив на груди руки. Она улыбалась, и эта улыбка вовсе не понравилась Птах-Сеанку. Улыбка была недоброй, хищной, по-звериному сверкнули мелкие белые зубы Табубы.

– Любезный Птах-Сеанк, – произнесла она вкрадчивым, притворно-учтивым тоном, – ты в этом доме совсем недавно, так же, впрочем, как и я, но между нами имеется одно существенное различие. Царевич безумно в меня влюблен. Он мне доверяет. Он искренне полагает, что хорошо знает меня. Тогда как тебя он не знает вовсе. Твой отец хотя и был его другом, тем не менее занимал место обыкновенного слуги, таковым навсегда останешься и ты. И достаточно одного дня, чтобы прогнать тебя из этого дома и окончательно уничтожить.

Теперь она улыбалась еще шире, и сердце Птах-Сеанка сковал ледяной страх. Ему казалось, что перед ним – оскалившее зубы дикое животное. Ее взгляд словно проникал в самую душу; сама поза, хотя и непринужденная, свидетельствовала о скрытой силе. Он судорожно сглотнул, попытался заговорить, но не смог произнести ни звука.

– Совсем скоро я стану жить в этом доме, – продолжала она, и на мгновение показался ее розовый язычок, быстро облизнувший губы. – Я могу стать доброй и щедрой госпожой, Птах-Сеанк, а могу и заронить зерно сомнения в душу твоего господина, да так, что совсем скоро и следа не останется от его прежнего доверия и расположения к тебе. Мне отлично известно, что отношения между царевичем и его главным писцом основываются не только на стараниях и умении последнего, но и в немалой степени на его благоразумии. Может, мне стоит намекнуть Хаэмуасу, что ты не умеешь держать язык за зубами? Что о семейных делах этого дома ты распускаешь слухи по всему городу? Что похваляешься тем, будто господин возвеличил тебя и что ты крепко держишь его в руках? – Она склонилась к нему совсем близко, и Птах-Сеанк заметил, как в ее глазах сверкают желтые искорки. – Или же лучше будет, если я стану превозносить перед ним твои таланты, буду рассказывать, какой ты точный, аккуратный и ответственный, как умны и уместны твои замечания? Не забывай, мальчишка, что ты для него все еще темная лошадка, несмотря на все заслуги твоего отца. И покончить с тобой для меня не составит труда.

Птах-Сеанк обрел наконец дар речи.

– Значит, ты хочешь, чтобы я поехал в Коптос и ничего там не делал?

– Именно так. – Она резко выпрямилась, разомкнула руки и, подобрав с пола перо, изящным движением протянула тростинку писцу. – Впиши сюда имя Хаэмуаса и все его титулы, потом запечатай папирус своим собственным значком. Какая, кстати, у тебя печать?

– Знак Тота. Павиан, сидящий на луне, – запинаясь, проговорил он.

Табуба кивнула.

– Ах да, конечно. Давай, делай что говорят, а потом отдашь папирус мне. Когда вернешься из Коптоса, сперва ты должен заехать ко мне, и я передам тебе этот свиток.