|
При этом он ни на секунду не выпускал из виду свое хрупкое сокровище, лежащее посреди стола, завернутое в чистую белую тряпицу. Интересно, когда он станет его разворачивать, легко ли поддастся папирус или он может треснуть? Пальцы у него так и чесались, но вместе с тем Хаэмуаса охватило непонятное смущение, желание отсрочить момент, когда он наконец сядет за стол, развернет свиток и узнает, что же в нем скрывается. Стояла тихая ночь. Из соседнего сада до Хаэмуаса время от времени доносились приглушенные взрывы смеха. Там, видимо, принимали гостей. В масло, которым была заправлена стоявшая в дальнем углу большая лампа, попала какая-то примесь, и ровный луч света исказился, дрогнул, разломился надвое. Потом все успокоилось, и темноту вновь прорезал ровный конус света. «Если я буду здесь так стоять, это может продолжаться до самой зари, – с досадой подумал Хаэмуас. – Сядь же, глупец!» Но еще несколько секунд он колебался, стараясь побороть в душе страх разочарования – вдруг свиток окажется обычным светским документом – и в то же время опасаясь чего-то еще, чего-то такого, чему он не мог даже подобрать названия. Но вот Хаэмуас отодвинул стул и развернул тряпицу.
И вновь его поразила первозданная чистота свитка. На нем не было видно никаких следов времени или грязи. Со свитком, несомненно, обращались удивительно бережно – и сам царевич, и его бальзамировщики. Хаэмуас взял его в руки с подобающим почтением. Он стал медленно разворачивать свиток. Упругий папирус легко поддался, не проявляя никаких признаков хрупкости. Хаэмуас, не ожидая, что свиток окажется таким коротким, не удержал другой конец и, затаив дыхание, в страхе, что эта оплошность обойдется ему слишком дорого, смотрел, как свиток с тихим шелестом принял свою первоначальную форму. Папирус, однако, невредимо лежал перед ним на столе. «Какой он короткий, – думал Хаэмуас, – а иероглифы такие яркие. – Он придвинул лампу. – Надо позвать Пенбу, чтобы он записывал за мной, когда я буду читать. Нет, Пенбу может подождать и до завтра. Сегодня я просто прочту, что здесь написано». Он принялся опять разворачивать свиток, аккуратно придерживая его руками и вглядываясь в черные письмена. Вскоре его охватило недоумение. Подобных иероглифов Хаэмуас никогда прежде не видел. Своей формой они напоминали старинных предшественников современного египетского письма, но были такими древними, что любое сходство со знакомыми значками оказывалось обманчивым. Вся надпись состояла из двух частей, и, просмотрев первую половину, Хаэмуас решил вернуться к началу, сходив предварительно к себе в библиотеку, чтобы принести дощечку, перо и чернила. С огромными усилиями он перерисовал каждый иероглиф, а внизу подписал возможный перевод. Работа была сложной и кропотливой, и Хаэмуас так глубоко сосредоточился, что вскоре перестал замечать, что происходит вокруг, перестал осознавать, что сидит нахмурившись, вообще не чувствовал больше своего тела. Перед ним стояла сложная, интересная загадка, и предвкушение охватило Хаэмуаса подобно сладкому опьянению. В дверь постучали. Хаэмуас не услышал. Стук повторился, и тогда он, не поднимая головы, крикнул: – Входите! С поклоном в комнату вошла Бакмут. – Приношу свои извинения, царевич, – сказала она, – но принцесса уже отходит ко сну и просит, чтобы ты пришел пожелать ей спокойной ночи. Хаэмуас с удивлением взглянул на водяные часы, установленные рядом с его письменным столом. Если им верить, с того времени, когда он принялся за работу, прошло целых два часа. – Бакмут, я не могу прийти к ней прямо сейчас, – ответил он. – Я буду у нее через полчаса. Скажи Шеритре, пусть подождет. Бакмут снова поклонилась и ушла. Дверь щелкнула и закрылась, но Хаэмуас этого уже не слышал. Он сидел, низко склонившись над папирусом. |
