Не смей! Не смей! Уходи! Умри!

…она выскочила из машины, и «тойота» врезалась в нее, и она видела, как она врезается в нее… она врезалась в нее… сколько боли… сколько… Это ты послала машину, ты ее послала, я убью тебя…

В поле ее зрения появился Слава — испуганный растерянный, и Наташе захотелось закричать ему: «Останови меня! Останови!» — но она только шевельнула губами. Ее рука метнулась к холсту, собираясь вписать в пустоту первый мазок, и тотчас Наташа почувствовала, что ее втягивает куда-то — то ли внутрь дороги, то ли внутрь собственного мозга, и это было так приятно, так приятно, и так приятна кисть в пальцах… кнут надсмотрщика… нож… цепь для рабов…

— Я ухожу, — шепнула она из последних сил, а потом забыла, что такое язык слов — вместо слов были цвета, цвета… только лишь цвета…

— Что? — переспросил Слава, наклоняясь к ней.

А потом кисть прикоснулась к холсту, и Слава исчез, и исчезли платаны, и небо, и свет — исчезло все, и она перестала существовать.

* * *

Вокруг была тьма. Вокруг была пустота, наполненная беспросветно густым черным ничем. Черный цвет — всепоглощающий, всепроникающий — он был миром и воздухом, он был чувствами и телом, он был мыслями и воспоминаниями, и сама она была черным и осознавала себя черным, она шевелила пальцами и оглядывалась, и движения тоже были черным цветом, и единственным иным здесь был холод — черный холод, и вкус его на губах, и в черных звуках был минор…

Потом вдруг плеснулся ослепительный белый, втянув в себя весь черный цвет, и она попыталась закрыть глаза, но он проник и под веки, захватил все. У белого не было ни вкуса, ни звука, ни температуры, он был еще большим ничем, но в то же время в нем ощущалась жизнь, ощущалась упругость, ощущалось что-то, что рвалось наружу, что составляло его, что было сжато им. А потом Вселенная взорвалась, и на мгновение человеку показалось, что он вовсе перестал существовать, поглощенный этим взрывом цветов. Все захлестнул ярко-изумрудный, принеся с собой тепло, его сменил синий, принеся с собой прохладу, и желтый, принеся с собой огонь… цвета были всем миром, и человек дышал карминным, голубым, оранжевым, и мажор тепла сменял минор холода, яростно, весело кружилась цветовая мистерия, и человек барахтался посередине, пытаясь найти свое имя, пытаясь вспомнить, зачем он и кто он, но память была цветом, и крик был цветом, и боль была цветом… А потом все раздробилось, смешалось, слилось и…

Меня зовут Наталья Петровна Чистова, и я существую, чтобы…

Наташа открыла глаза, тяжело дыша. Перед глазами все еще мелькали яркие всполохи, но мир ощущений, звуков и цветов уже обрел свою привычную разграниченность и четкость. Вокруг была тишина и грязно-серый цвет пасмурного дня.

Наташа растерянно осмотрелась. Она стояла на начале дороги, широкой и упругой, точно чья-то плоть, по-прежнему одетая в свой жемчужный сарафан, но исчезла гипсовая повязка с руки, и Наташа могла шевелить ею свободно, словно рука никогда и не была сломана. Широкая дорога круто уходила вниз и терялась где-то далеко в грязно-сером. Не было ни неба, ни земли, ни деревьев, ни людей — только дорога и блеклый свет вокруг.

Наташа подняла руки и посмотрела на свои растопыренные пальцы, потом прижала их к щекам и тут же отдернула — ощущение было странным и пугающим — она чувствовала свою кожу, но та словно совершенно утратила какую-либо температуру. Кроме того, девушке показалось, что она дотронулась до себя не снаружи, а изнутри, точно была заперта в самой себе, и та, в которой она была заключена, забыла о ней, выполняя что-то, очень важное, и остановка была равносильна не просто смерти, а вселенской катастрофе.