Она отвернулась и наклонила открытую бутылку над рюмкой, и прозрачное зеленоватое вино мягко плеснулось о донышко, распространяя свежий, чуть терпкий запах. Наташа прикрутила мясорубку к табуретке, повернулась и взяла наполненную до краев рюмку.

— Почему ты не уйдешь из «Борея»? — спросила она.

— Не знаю, — Надя отхлебнула из своей рюмки. — В самом деле, не знаю. Может, потому, что дура. А может потому, что некуда. В сущности ведь, Натаха, из меня журналист, как из навоза пуля, только в «Борее» этого не замечают. А в «Пирамиде» заметят.

Она поставила пустую рюмку на стол и вновь ее наполнила.

— Ты много пьешь, — заметила Наташа, внимательно глядя на подругу. Надя профессионально улыбнулась ей сквозь рюмку.

— Ой! Сейчас начнут читать лекции: «Не пей — с пьяных глаз ты можешь обнять своего классового врага»?! Брось, Натуля! Без этого дела у меня совсем крыша поедет!

Наташа хотела было ответить, но ее опередило едва слышное треньканье телефона. Раздраженно цокнув языком, она поставила рюмку на стол и исчезла в темноте коридора. Тотчас же оттуда донесся ее голос, произносивший фразы жестко и отчетливо: «Да, деда», «Нет, деда», «Нет, не зайду», «Нет, не пришел еще», «Зачем?», «А жить мне где, мудрый?», «Нет, я не рисую, тыщу раз говорила!», «Нет, нет, нет…»

Лицо Нади изменилось, отчаянно-пьяное веселье втянулось внутрь, хотя хмель в глазах остался. Перестав вслушиваться в разговор, состоявший из сплошных «нет-нет-нет», она встала, достала сигарету, протиснулась между столом и стеной к кухонному окну и закурила, глядя вниз — туда, где под кронами платанов скрывалось почти невидимое сверху выщербленное дорожное полотно.

— Что же никто тобой не заинтересовался, а? Болтовня, болтовня, а наработок нет как бы, — тихо пробормотала Надя, выговаривая слова вместе с дымом. — Но ведь я-то узнаю.

— Что ты говоришь? — спросила сзади Наташа и брякнула посудой.

— Говорю, погода хорошая, — сказала Надя и, повернувшись, стала смотреть, как подруга проворачивает нарезанные кабачки через мясорубку, как выдавливается через дырочки светло-зеленая масса и мягко шлепается в миску. Древняя мясорубка скрипела, а сама Наташа кряхтела, с усилием крутя ручку. Надя молчала, словно ее и не было. Наташа на секунду подняла голову и встретилась с ее прищуренными глазами и без труда поняла, о чем та думает — уже долгое время она если где и видела Наташу, то за прилавком алкогольного павильона или на кухне. Ну, что ж поделать — это жизнь.

— Что, дед звонил? — спросила неожиданно Надя и рассеянно стряхнула пепел за окно. Наташа кивнула, радуясь перемене в мыслях подруги.

— Ага, дедуля. Каждый раз спрашивает, когда я от Пашки уйду. Не любит он его.

— Мудрый старец, — заметила Надя. Наташа фыркнула.

— И ты опять туда же?! Ну, уйду я от него и что? Жить мне где? В халабуде нашей?!

Все Наташино семейство, состоявшее из матери, деда и престарелой тетки, ютилось в маленькой двухкомнатной квартирке на другом конце города. Дом стариков. Наташа была поздней, на пятнадцать лет младше своей сестры Светы, которая давным-давно вышла замуж и уехала в Харьков, и о том, что сестра все еще жива, Наташа знала лишь по редким, примерно раз в два года телефонным звонкам — для Светы и сестра, и семья давно стали чужими людьми, и, откровенно говоря, Наташа ее никогда и не видела и не знала в лицо. Отец по иронии судьбы умер от инфаркта через несколько дней после рождения второй дочери, вероятно не выдержав нечаянной радости.