— Папа, — выдохнул Николас, слезая наконец со скамьи. — Правда, здорово? Я так рад, что ты привез меня сюда.

Консул натянуто улыбнулся. Кульминация игры и последовавший за ней ажиотаж повергли его в состояние глубочайшей подавленности. Но он ни за что не позволил бы этой странной необъяснимой горечи, разъедавшей его грудь, вырваться наружу. Он взял сына за руку и сквозь поредевшую толпу повел в сторону площади.

— Это наша победа! — не умолкал Николас по пути к машине. — Ведь Хосе работает у нас. А это он выиграл игру.

Не отвечая, Харрингтон Брэнд резко повернул ключ автоматического стартера. Он вел машину, глядя прямо перед собой, а мальчик украдкой поглядывая на него, думал, чем он мог непреднамеренно рассердить отца.

— Что-нибудь не так? — спросил он наконец.

Последовала ощутимая пауза.

— Нет, Николас, всё в порядке, не считая того, что у меня ужасно болит голова. Видишь ли, я не привык, чтобы всякая шушера стискивала меня, толкала локтями, пинала, и всё это ради какой-то дурацкой игры.

— Папа… — сбитый с толку Николас хотел было возразить, но взглянув на застывший профиль отца, умолк.

Это молчание продолжалось и во время обеда, который был накрыт к их возвращению, — одно из тех ледяных и отчужденных молчаний, периодически навязываемых консулом, когда он, казалось, полностью уходил в себя и смотрел сквозь людей и предметы с видом  оскорбленного бога, для которого существует только неземное и вечное.

— Можно мне пойти к себе, папа? — тихо спросил Николас, допив молоко.

— Как хочешь.

Медленно и печально поднимался мальчик по широким деревянным ступеням. Радость этого дня с его восторгом и новизной, оттенками и блеском угасли в нем. Ни Хосе, ни игра больше не занимали его — он мог думать только о суровом, страдающем лице отца. Привыкший к совместному вечернему ритуалу, он почувствовал себя отвергнутым и поспешил укрыться в просторной темной спальне. Вяло раздевшись и умывшись, он натянул ночную рубашку. Потом обернулся и увидел в дверях консула. 

— Ой, папа! — облегченно выдохнул он. — Я уж думал, ты не придешь.

— Я не забываю о своих обязанностях, Николас, — серьезно ответил консул.

— Папа, прости меня, если я виноват… — мальчик с трудом сдерживал слезы. — Только… только я не знаю, что я сделал…

— Приготовься к молитве, — консул занял своё обычное место и обнял его за плечи. — Ты растешь, Николас, — тихо сказал консул. — Ты должен сознавать, сколь трудна и тягостна моя жизнь. Ты знаешь, какое бремя я несу с тех пор… с тех пор, как твоя мать нас покинула.  В последнее время из-за литературных трудов у меня усилилась бессонница, ночи превратились в кошмар. Бывают дни, когда я так измучен и истощен, что не могу сосредоточиться на работе. И, тем не менее… — консул приподнял сведенные брови, — несмотря ни на что, я полностью посвятил себя тебе. 

Мальчик опустил голову. На его мягких ресницах, как хрустальные капельки росы, появились слезы. 

— Да, Николас, я стал тебе не только отцом, но и другом, и учителем, и нянькой. Не скрою, эта преданная служба приносит мне большое счастье и радость… Она как бальзам для моей измученной души. Это, мой родной, — бескорыстный труд. Но даже самая бескорыстная любовь рассчитывает на ответное чувство. Именно поэтому сегодня мое сердце разбито от мысли, что я тебе безразличен. 

— Нет, папа, нет! — крикнул Николас, обретя наконец дар речи. — Это неправда! Как ты мог так подумать?! 

Искаженное страданием лицо задрожало.