Разве не мог он на несколько месяцев превратиться из государственного человека в любовника? Может быть, ему удастся объяснить свои чувства отцу, когда тот вернется из-за границы. Увы! Оставаясь наедине с собой, он мог сколько угодно представлять себе, как будет говорить о своих переживаниях, – и знал, что сумеет поведать о своей любви лишь в самых холодных словах и выражениях, не подходящих для страсти, о которой нужно было рассказать.

Он знал, что его отец только посмеется над ним. «Ты ведь проводишь с ней немало ночей, сынок. Тут мы не будем тебе мешать. Чем раньше она создаст тебе семью, тем лучше. Но не заходи слишком далеко. Учти, стране нужны наследники, и ты в их числе».

Отцовские насмешки смутили бы его. Он никогда не смог бы сказать: «Я люблю ее совершенной любовью. И испытываю к ней очень много чувств, не одно только физическое влечение. Она моя жена, и когда-нибудь мы будем править Испанией вместе, как Фердинанд и Изабелла. Но, отец, мне нужно нечто большее. Я хочу, чтобы она любила меня… меня, Филиппа… а не принца, не короля, которым я однажды стану. Я хочу всегда быть с ней нежным и заботливым, чтобы она приходила ко мне, когда ей плохо; хочу, чтобы она никогда не боялась меня; хочу, чтобы мы оба были абсолютно счастливы. Мне кажется, что это нам удастся, ведь мы молоды, и я действительно люблю ее. Но мне нужно чаще и дольше бывать с ней. А ей нужно время, чтобы понять меня».

Разве мог он сказать такие слова отцу? Император и сам любил свою супругу, однако это не мешало ему заводить любовниц по всему свету. Карл не увидел смысла в тех идеальных отношениях, которые требовались Филиппу.

Это потому, что я все время был один, думал Филипп. Я жил отдельно от всех. Но теперь все изменилось. Нас стало двое, и мы должны привыкнуть друг к другу. Нам нужно быть нежными, любящими и преданными супругами. Это нужно только нам – моей Марии Мануэле и мне.

От Вальядолида до замка Алькасар-де-Сан-Хуан было несколько миль езды. И вот молодые, как того требовали испанские обычаи, собрались навестить бабку Филиппа, королеву Хуану. Впрочем, Марии Мануэле она тоже приходилась бабкой.

Мария Мануэла очень боялась. Она много слышала о королеве Хуане.

Филиппу было бы интересно узнать, что именно она слышала. Сам он еще в детстве пытался проникнуть в таинственную историю своей бабки. Он хотел расспросить Марию Мануэлу, но не мог себе этого позволить. Он привык уважать традиции, а при испанском дворе предпочитали не говорить о помешанной королеве.

В тот день Мария Мануэла выглядела просто прелестно, и он не мог не подумать о том, как очаровательна в ней эта детская робость и застенчивость. У нее был точь-в-точь такой же вид, как и в день приезда из Лиссабона, – ни дать, ни взять, маленький зверек, пойманный в ловушку и пугливо озирающийся по сторонам. Вот такой он любил ее больше, чем радостной и беззаботной, – хотя она и никогда не веселилась с ним, как со своими молодыми служанками и камеристками. Иногда ему удавалось незаметно подслушать ее смех. Едва ли она поверила бы, что ее важный, строгий супруг желает быть ее нежным и отзывчивым любовником. Между ними всегда стоял холодный и рассудительный принц – это чувствовал даже Филипп. Если он пробовал рассказать ей о своей любви, то этот другой Филипп непременно удерживал его. Утешением ему служила только вера в то, что такое положение дел будет сохраняться не вечно.

Скоро она сможет понять его. И больше не будет пугливым ребенком, смеющимся только над ужимками обезьян и карликов.