Клод в ужасе шарахается от нее. Он идет в бар и пьет, соображая, что же делать. Лицо его искажено настоящим страданием и безысходностью.

Ангелы опять перешли к другому экрану, где события развиваются в реальном времени.

…И залегшая над складками между бровями морщинка этаким выпуклым коромыслом, говорит о том, что кроме отчаяния ничего ему не светит. Похоже, что все клубы дыма, которые испускают посетители бара из своих сигарет, скапливаются над ним одним, показывая, что мозг перегревается от безысходности и вот-вот что-то изменится в нем настолько, что он перестанет останавливать себя на краю той черты, за которой точка невозврата – будь то сумасшествие или убийство…

– Пора уйти от жены. Взять только банковскую карточку и паспорт, схватить малыша в охапку и уехать. В полицию заявить на эту развратную дуру, пусть ее упрячут за решетку.

– Но что если она пойдет ва-банк и ничего не побоится, просто желая настоять на своем, как она всегда и поступает?

Клод возвращается домой из бара пешком сквозь почти штормовой ливень. Ему не хотелось ехать на машине, чтобы попасть домой, когда ненавистная стерва уснет.

Струи хлещут в лицо, размывая предметы до акварели. Размытые фонари только резче подчеркивают почти горизонтальное направление струй выплесков из туч. Входит он в дом, мокрым до нитки. Стягивает туфли, но и голые ступни чавкают по полу – настолько намокли брюки.

Но нет времени переодеваться. Его гонит страх, который возник еще в баре. Надо проверить, в безопасности ли малыш.

Клод с тревогой заглядывает в комнату сынишки. Его там нет. Мужчина обыскивает весь дом. Ребенок будто исчез. Его не видно и не слышно.

Жиз спит в пьяном угаре, распространяя в комнате похрюкивание и вонь. Клод яростно тряс ее за плечи, бил по щекам, но она только вяло отмахивалась, не отвечая на его вопросы по поводу Фреда.

Но Клод не унимался, и, наконец, она досадливо в полусне показала рукой на дверь балкона. Та была плотно прикрыта и завешана синей шторой, что для спальни пьяной Жиз не очень характерно. Видно, шум дождя ей мешал. Или…или мешал другой шум – плач ребенка, например?!

Похолодев спиной от тревожного предчувствия, Клод выскочил на открытую террасу пентхауса. Так и есть! В открытой коляске, по горло в воде, лежит малыш и уже хрипит, поскольку уже не может даже плакать. На него как из ведра хлещет ливень.

Буквально выхватив малыша из коляски, как был, без ботинок, в мокрой одежде, забыв о том, что есть телефон, что можно вывести из гаража машину, Клод помчался по колено в воде вниз по горбатой улице, немного нависнув, скрючившись, насколько возможно, над ребенком, чтобы дождь не так сильно по нему хлестал.

Малыш был горячим, как огонь. Это чувствовалось даже через мокрые одежды. Волосики на лбу образовали странный узор: словно мишень, только наполовину стерлась. Одна мысль об этом придала прыти отцу.

Вдруг это стало самым важным – успеть спасти этого мальчишку, на которого ни один из родителей много времени не тратил.

Клод ведь осознал, что и он сам тоже виноват в том аду, в котором родился малыш.

Жар этого маленького колотящегося в хрипах тельца не мог остудить ни ливень, не ветер. Но могла погасить смерть.

Клод ворвался в приемный покой большой стеклянной снаружи больницы и буквально прижал собой к стене проходившего врача, бормоча угрожающе «помогите».

– Но у нас больница для взрослых, мы не можем принять ребенка.

Врач – пожилой и жалостливый, имел алый след от подушки на щеке. И желание его начать лечить того, кого ему не полагается, было минимальным.