Он подошел, чувствуя, что ноги подгибаются. «Как я ей скажу?» И в этот момент Зигмунд открыл глаза. Взгляд у него был просветленным. Сомелье коротко вздохнул и подтянул ноги к груди, скрючившись еще больше. И тихо сказал:

— Хорошо.

— Ты не ранен?

— Нет, нет, все хорошо.

— А кровь?

Зигмунд улыбнулся и закрыл глаза. «Это не его кровь», — догадался он.

— Хорошо. Тихо, — не открывая глаз, сказал Зигмунд.

— Тихо?

Он прислушался. Там, у ворот, была стрельба, в нескольких метрах хрипели деревенские, припечатывая кирзу к отутюженным брюкам и пиджакам москвичей, орали омоновцы, увязая на бегу в пашне, работали моторы подъезжающих машин. Влажный воздух был до предела насыщен звуками, его можно было резать пластами, как мармелад, и объедаться. Но он тоже подумал: «Тихо». Для Зигмунда все уже закончилось, тот отходил от шока, потому что не каждый день тебе к горлу приставляют нож и прикрываются тобой, как живым щитом. После такого сильного стресса наступает полное безразличие ко всему. Зигмунду сейчас и в самом деле хорошо. Жить всегда хорошо. — С Никой все в порядке, — сказал он. — И с вашей женой тоже.

— Хорошо.

— Скоро придет врач. А… где Дмитрий Александрович?

— Он улетел.

— Улетел?

— Он всегда хотел улететь. Его зовет небо.

«Вертолет!» — сообразил он. Зигмунд был похож на ребенка, на маленького ребенка. И говорил также. Но это пройдет. И скоро. На него же, как ливень, вдруг обрушились звуки. Крики, стрельба, работающие моторы… Он словно очнулся.

— Небо, говоришь? Ну, я тебе сейчас подарю небо! В алмазах!

Он передернул затвор «ТТ» и побежал к проему в стене, увязая по щиколотку во влажной земле. Туда, к вертолетной площадке. Надо быстрее… быстрее… И здесь он опоздал: Воронов уже сидел в вертолете и пытался взлететь. И это получилось.

— Стой! — заорал он и дал выстрел по вертолету.

За прозрачным стеклом кабины он увидел Воронова в летном шлеме. Тот улыбался. «Супермен», — понял он эту улыбку и словно услышал ласковое: «Мальчишка… Щенок…» Он захлебнулся потоком воздуха от работающих лопастей. Кидаться на вертолет было бессмысленно. Пришлось лечь на землю. Он попытался собраться. Поднял «ТТ» и выстрелил. Еще раз. И еще… Воронов улыбался. Нет, смеялся! Он чуть не застонал от досады. Так тяжело было только в горах, на обледенелом склоне. Ветер сбивал с ног, ботинки скользили, руки ныли, а обожженное морозом лицо горело. Он ничего не соображал тогда, работали только инстинкты, главный из которых — инстинкт самосохранение. Выжить. Только бы выжить. Все остальное потом. «Вот это был экстрим!» — говорил он потом с упоением девочкам, открывшим рты. Но тогда он так не думал. Об экстриме и вообще. Вообще не думал. Потому что спасал свою жизнь.

Сейчас экстрима добавил Воронов, высунув из кабины вертолета дуло автомата. Целиться тому было неудобно, потому что надо было набирать высоту. Вертолет задергался, а он проворно перекатился к самому краю площадки. Тоже на инстинкте. Воронов бил не прицельно, но пуля — она же дура. Да и страху надо нагнать. Но страха у него почему-то не было. Не получалось бояться.

«Либо в него, либо в мотор… Либо в него…»

Одна очередь, другая. Все? Запал кончился? Или патроны? Надо было подождать. Он понимал, что надо подождать. Сколько осталось патронов в обойме? Он пытался сосчитать, но попробуй сосредоточиться, когда в тебя лупят из автомата с пятиметровой высоты! Мать его так! И тут он вспомнил. Патроны, которые нашел в спальне Елизавет Петровны! Ай, кстати! Лежа на земле, на спине, перезарядил «ТТ».