Удалось ли бы кронпринцу Рудольфу осуществить хоть половину его планов? Императрица Елизавета, кажется, считала, что в Австрии почти ничего сделать нельзя. Почему-то она возлагала большие надежды на Венгрию; если верить мемуаристам, даже советовала Рудольфу придавать, по восшествии на престол, гораздо больше значения титулу венгерского короля, чем короне австрийского императора. Либерализм императрицы был неопределенный, теоретический и вдобавок почти безнадежный: «хорошо бы, если б...» Мать и сын, наверное, переписывались: императрица Елизавета значительную часть года проводила за границей. Рудольф посылал ей подарки ко дню рождения: так, он для нее купил в Париже у кого-то из друзей Гейне подборку писем поэта. Не знаю, касалась ли переписка вопросов политических. Мне попадались в печати указания, будто где-то хранится архив императрицы Елизаветы. По ее завещанию, он должен быть опубликован в 1950 году.

Разумеется, если будет 1950 год.

Кверетаро и император Максимилиан

I

Историк нашего счастливого времени, быть может, задастся вопросом, когда именно и где в новейшей политической жизни цивилизованных народов было впервые сказано: «все позволено». Думаю, что ответить будет не так трудно: место — Петербург и Москва, время — 1918 год, или, пожалуй, еще точнее, август — сентябрь этого года: вслед за убийством Урицкого и покушением на Ленина было расстреляно в России несколько сот ни в чем не повинных людей. Все остальное — то самое, чем мы любуемся в разных странах, теперь каждый день и с каждым днем все больше, — было прямым логическим развитием урока, с таким блеском и так безнаказанно преподанного миру в 1918 году. И если, по знаменитому выражению Карлейля, новая история начинается со дня слов Лютера: «Так я думаю, и я не могу иначе думать», — то, быть может, самый новейший период новой истории будет открываться каким-либо изречением вроде «мы все чекисты» или «врагов надо истреблять», или еще каким-нибудь вариантом той же драгоценной мысли.

Разумеется, это, собственно, будет не столько «новейшее», сколько возвращение к старому, очень старому. Можно уйти мысленно вглубь веков — тогда и 1918 годом и нашими днями никого не удивишь. Но девятнадцатое столетие (особенно вторая его часть) нас от всего этого почти отучило. Так, драма императора Максимилиана, составляющая тему настоящего очерка, многими политическими деятелями рассматривалась как «самый наглядный пример издевательства над народным чувством». Издевательство заключалось в том, что императором Мексики был назначен человек, чуждый традициям мексиканского народа. Думаю, что историку придется ввести поправку и в вопрос о традициях или, вернее, в вопрос о том, насколько успешно, насколько быстро народ справляется — и расправляется — с нарушителями его традиций. В Турции, стране, казалось бы, достаточно традиционной, на нашей памяти глава государства Мустафа Кемаль публично назвал Коран «произведением невежественного араба» (то есть Магомета!), а людей, посещающих мечети, «идиотами» — и остался главой государства и «отцом народа» до конца своих дней.

Эрцгерцог Фердинанд Максимилиан Габсбургский, ставший по воле судьбы императором Мексики, был, конечно, чужд мексиканским традициям. Но чужд он им был не столько как иностранец, сколько просто как человек девятнадцатого столетия.