— А если в Алексин? — спрашивала я. — Тоже тихо, и Ока, и, говорят, леса кругом…

Мы выбирали, все никак не могли остановиться на чем-нибудь. А потом Витька решил:

— Возьмем билет куда угодно, куда будет, и вылезем на первой станции, на которой захочется вылезти.

Это было здорово придумано. Мне представлялось, как мы едем в вагоне, стоим у окна, ветер бьет в лицо, а мимо проносятся станции, перелески, дороги, и на телеграфных проводах сидят птицы, много птиц, и вот уже вечер, и темные деревья мелькают за окном, и звезды бегут за нашим вагоном, и вдруг мы решаем, выходим на какой-нибудь станции и идем по дороге, и нас никто не знает, и мы тоже никого не знаем, мы просто идем куда глаза глядят, вдвоем, друг с другом…

…Витька смотрел на меня, не спуская глаз.

— Ты меня будешь ждать? — повторил он.

— Буду, — сказала я.

— И пиши мне каждый день.

— Хорошо.

— Дай мне с собой твою карточку.

Я очень редко снималась. Я не любила сниматься, так как очень плохо получалась. И потому у меня не было ни одной подходящей фотографии.

— Жалко, — сказал Витька. — Но ничего, ты снимись и пришли мне туда. Ладно?

Мы остановились возле нашего двора.

Он взял мое лицо в ладони, потерся носом о мой нос.

— А теперь стой тихо, помолчи. Я хочу запомнить тебя…

Он долго, пристально смотрел на меня. И я смотрела на него, на его знакомое до последней черточки маленькое лицо с густыми бровями и толстым, немного вздернутым носом. Я тоже хотела запомнить все-все: большие очки, добрые губы, нижняя губа толще верхней, между зубами щербинка, почти незаметная…

Рано утром, солнце еще едва взошло, он свистнул мне, и я выбежала во двор.

Он стоял вместе с Семеном. За плечами у них были рюкзаки. Казалось, оба собрались в туристский поход.

Немного поодаль стоял Витькин отец. Возле него большая собака, недавно вылеченная им. Он казался веселым, слишком веселым для этого утра.

— Погода сегодня просто замечательная, — сказал он и улыбнулся.

— Да, — сказала я. — Очень тепло.

Витька обернулся к нему:

— Папа, ты иди к военкомату, там подождешь…

— Мои тоже уже там, наверно, — сказал Семен.

— Хорошо, Витенька, — согласился отец. — Конечно, я пойду. Я подожду тебя, у меня времени хватит…

Я проводила его взглядом, и Витька долго смотрел ему вслед.

Я сказала Витьке:

— Я буду часто приходить к нему…

Мы дошли до Калужской площади, остановились на скверике в середине площади.

— Дальше не надо, — сказал Витька.

Утро было теплым и тихим. В небе светило отдохнувшее за ночь солнце, пахло свежей, омытой ночным дождем листвой.

Все было как до войны, и только окна домов все в белых полосках, наклеенных крест-накрест, только мешки с песком, подпиравшие витрины, да развешанные повсюду плакаты «Родина-мать зовет!», да безостановочно звучавшие из громкоговорителя военные марши — все это говорило о войне, о самой настоящей, неподдельной, всамделишной…

Я вынула из кармана карточку и дала ее Витьке. Это была старая, но единственно приличная фотография, я снималась, когда мне было двенадцать лет. На оборотной стороне я написала:

«Жду тебя. Твой Катериненко-Катерская-Катющенко».

Витька долго смотрел на карточку. И Семен смотрел на нее.