«До чего же ему, должно быть, тяжело видеть теперь себя, прошлого», — подумала я.

Мы вышли из кинотеатра. Он спросил:

— Понравился тебе фильм?

— Не очень, — ответила я.

— А я понравился?

— Да.

Несколько шагов мы прошли молча. Он сказал:

— Представь, это я сам прыгал, своими ногами!

— А я думала, какой-то дублер, — сказала я.

— Что ты! Я бы тогда просто обиделся, если бы кто-то мог подумать, что мне тяжело прыгать…

— А все-таки вам не было страшно? — спросила я.

— Совсем немного, если говорить правду, — ответил он.

Я знала, что нравлюсь ему. Однажды он сказал мне:

— С тобой я молодею, я снова юноша…

Смешно было слышать эти слова от грузного, немолодого человека, которому подходило банальное определение: в его лице еще сохранились следы былой красоты.

Они и в самом деле сохранились, у него был породистый нос, красивые губы, до сих пор еще густые волосы, но нет!

Не стоило ему водить меня смотреть старый фильм, чересчур большой, зримой оказалась разница между тем тоненьким большеглазым мальчиком и нынешним пожилым красавцем.

Я почувствовала, что и на этот раз моя влюбленность резко оборвалась.

В то же время мне было жаль Стах-Заборского, хотя я стала избегать его, он являлся к нам почти из вечера в вечер, прилежно отыскивая каждый раз предлог: то шел мимо, заглянул на огонек, то принес маме обещанную книгу, то доставал ей и папе билеты в театр, то мне билеты на концерт в консерваторию…

Я входила в комнату, он начинал мгновенно лучиться радостью, острил, первый смеялся своим остротам, не переставая следить за мною взглядом, по-собачьи преданные глаза его не отрывались от меня, а мне было смешно, потом становилось жалко его, и, злясь, прежде всего на саму себя за то, что жалею его, потом уже злясь на него, чего, в самом деле, ходит из вечера в вечер, я старалась побольней уколоть его, язвила словами, почти в открытую высмеивала его преклонные, как я выражалась, годы, грузный вес, стремление молодиться, а он все-терпел и смотрел на меня собачьими глазами.

Потом я поступила в университет, в первый же год отправилась в совхоз убирать картошку, а когда вернулась, узнала, что Стах-Заборский умер. Смерть его была легкой, он не проснулся утром.

Мама жалела его, даже плакала, когда вспоминала, какой он был некогда красивый, элегантный…

— С ним вместе умерла моя юность, — говорила она.

Бедная мама! Как бы я ни любила ее, я не могла не признать, что юность ее окончилась значительно раньше, ведь маме шел сорок пятый год, на мой взгляд, это была еще ненастоящая старость, но во всяком случае достаточно пожилой возраст.

Вот так он исчез из моей жизни, этот человек, может быть, единственный, кто любил меня тогда; странное дело, тогда же я внезапно ощутила, что мне не хватает его.

Когда кто-то звонил в нашу дверь, я бежала в переднюю открывать, и все казалось, это он стоит на пороге, большой, седеющий, грузный, глядит на меня прекрасными некогда глазами и говорит что-нибудь вроде: «Вот шел мимо, решил зайти…»

Может быть, именно этот человек, над которым я подсмеивалась почти в открытую, научил меня различать подлинное чувство от легкой влюбленности, необременительного флирта, увлечения, которое, мгновенно вспыхнув, почти сразу же гаснет…

Я окончила университет, стала преподавать немецкий язык в школе рабочей молодежи.

В ту пору мои родители получили новую квартиру на Котельнической набережной, неподалеку от высотного здания.

Мы переехали из коммуналки на Сретенском бульваре, в которой я родилась и выросла, в отдельную квартиру, впервые в жизни у меня появилась своя комната.