Но недаром кто-то, кажется Талейран, утверждал, что следует бояться первого порыва, он всегда благороден.

Я вовремя сдержался, и Тая не заметила моего минутного замешательства.

— Конечно, позади трудный год, а впереди, наверное, еще труднее, — сказал я.

— Вне всякого сомнения, — поддержала меня Тая. — Поезжай, Валя, тебе непременно следует зарядиться здоровьем на весь год!

В начале августа рано утром я выехал из дома на своей машине. Мать и Тая смотрели из окна мне вслед.

Издали Тая показалась мне очень похудевшей, снова, как и в тот памятный раз, сердце мое защемила боль за нее, и на миг я медлил переключать скорости. Кажется, скажи она одно слово: «Останься» — и я бы остался вместе с нею…

Почти насильно я положил обе руки на баранку, быстро завернул за угол и помчался напрямик к окружной дороге.

Ехал и думал, что как там ни говори, а и вправду нельзя поддаваться первому порыву, если же поддашься, в конечном счете проиграешь. Это уж наверняка!

Спустя два дня я безо всяких происшествий, если не считать, что у меня спустила камера, добрался до места, въехал в чудесный пицундский лес и разбил там палатку, ту самую, оранжевую.

Началась беспечальная праздничная бездумная курортная жизнь — море, пляж, снова море, кафе, танцплощадки, опять море, ну, и все такое прочее…

Однако, признаюсь, я тосковал по Тае. Каждое утро, еще до того, как отправиться на пляж, бегал на почту, звонил ей и все время талдычил о том, что очень скучаю, что возьму и приеду обратно, но она меня уговаривала:

— Не смей! Отдыхай, наслаждайся морем и солнцем!

— Как папа? — спрашивал я.

— Все так же, — отвечала Тая. — Ничего особенно радостного, так что отдыхай себе на здоровье, не думай ни о чем, набирай сил…

Вот какая она была у меня добрая, любящая, думающая прежде всего обо мне…

И я считал себя счастливым. В конце концов у кого еще такая вот жена, как у меня?

А потом мне встретилась Вава. Собственно, ее звали Варвара Михайловна и была она старше меня лет на пятнадцать, по крайней мере, но для своего возраста выглядела очень неплохо, была весела, остроумна, великолепно танцевала и с первого же дня попросила:

— Называйте меня Вавой, идет?

Через три-четыре дня мы были уже на «ты», и я называл ее так, как она хотела — «Вавочкой», а она меня Валиком.

И мне казалось, что мы давно и хорошо знаем друг друга, ведь на курорте время как бы спрессовано, поистине один курортный день стоит трех, прожитых дома.

Обратно мы ехали с Вавой в моей машине. Она сидела рядом, зубы блестели на ее прожаренном палящим солнцем лице, от обнаженных плеч пахло морем.

Я вел машину, время от времени поглядывал на Ваву, и в уме почему-то мелькали знакомые с ранней юности строчки:

Нет, Ваве было не сорок с лишним, а скорее всего, под сорок, точного возраста ее мне не дано было знать, хотя и сорок тоже, как я понимал, не так уж мало. Она не была красива, рыхлая, пористая кожа, неправильные, грубо слепленные черты лица, но как весела, как упоительно остроумна!

Временами она казалась мне совершенно молодой, а временами, когда она, вдруг задумавшись, переставала следить за выражением своего лица, за тем, чтобы на лбу не собирались морщины, я с удивлением глядел на ее вдруг разом погасшие глаза, на уже не молодую шею и тонкие гусиные лапки возле глаз.

Сколько еще суждено ей держаться, думал я в такие минуты, сколько времени она еще будет ходить в Вавах? Или недалек час, когда она сама до всего дойдет, и спокойно шагнет в старость, и станет солидной положительной Варварой Михайловной?

Однако мысли свои я Вавочке, разумеется, не высказывал, тем более что она умела взять себя в руки, отбросить всякого рода тягостные мысли, от которых старело ее лицо и глаза казались погасшими, и снова, как я говорил, клубилась, играла под молодую, беззаботную, ожидающую от жизни одну лишь радость и ничего другого…

Вава работала в одном архитектурном управлении, с мужем была в разводе и воспитывала тринадцатилетнего сына.