|
„Решено, — говорил он, — решено завтра рано утром окружить его и схватить. Воображаю, чего бы только не дал Темучжин тому человеку, который отправился бы да передал ему эту весть?“ Тогда жена его Алахчит и говорит: „К чему ведет эта твоя вздорная болтовня? Ведь крепостные, чего доброго, примут твою болтовню за правду“. Как раз при этом разговоре заходил в юрту подать молоко их табунщик Бадай, который, уходя, слышал эти слова. Бадай пошел сейчас же к своему товарищу, табунщику Кишлиху, и передал ему Цереновы слова. „Пойду-ка и я! — сказал тот, — Авось что-нибудь смекну!“ И он пошел к господской юрте. На дворе у дверей сидел Церенов сын, Нарин-Кеень, и терпугом очищал свои стрелы.
Сидит он и говорит: „О чем давеча шла у нас речь? Кому бы это завязать болтливый язык?“ После этого он обратился к Кишлиху: „Поймай-ка да приведи сюда обоих Меркитских коней: Беломордого и Белогнедого. Привяжите их, ночью чуть свет надо ехать“. Кишлих пошел тотчас и говорит Бадаю: „А ведь твоя правда, все подтвердилось. Теперь давай-ка мы поедем дать знать Темучжину!“ Так они и уговорились. Поймали они, привели и привязали Меркитских Беломордого и Белогнедого, поздно вечером зарезали у себя в хеше ягненка-кургашку, сварили его на дровах из своей кровати, оседлали стоявших на привязи и готовых к езде Меркитских коней Беломордого и Белогнедого и ночью же уехали. Тою же ночью прибыли они к Чингис-хану. Стоя у задней стены юрты, Бадай с Киш-лихом по порядку рассказали ему все: и слова Еке-Церена, и разговор его сына, Нарин-Кееня, за правкой стрел, и приказ его поймать и держать на привязи Меркитских меринов Беломордого и Белогнедого. Речь свою Бадай с Кишлихом кончили так: „С позволения Чингис-хана, тут нечего сомневаться и раздумывать: они порешили окружить и схватить!“». Темуджин все понял. Скоро все понял и Джамуха: как только он узнал от Ван-хана, что должен вести войско против Темуджина, сразу сообразил, что Ван-хан хочет в случае неудачи свалить всю вину на него, так что он упредил Ван-хана и переметнулся к Темуджину. Против Сангума выступило войско Темуджина, но кереитам удалось отбить неприятеля, бой был тяжелым. Ван-хан, узнав, что войско Темуджина скрылось в лесах, послал сказать ему, что искренне его любит и желает покончить дело миром. Темуджин, у которого потери были серьезные, сделал вид, что поверил. Между тем его шпионы следили за тем, что делает Ван-хан. И как только Темуджину донесли, что Ван-хан пирует и веселится, тот решил немедленно выступать и брать врага врасплох, его войско подошло и быстро окружило Ван-хана, три дня и три ночи шел бой, наконец, кереиты были разбиты. Но самому Ван-хану и Сангуму удалось выйти из окружения. Народ Ван-хана был порабощен точно так же, как и другие народы, посмевшие воевать с ханом. Сам Ван-хан случайно попался на заставе, и хотя он утверждал, что он Ван-хан, нукеры ему не поверили и убили. А Сангум забрел в бесплодную пустыню, где его и бросил, обокрав, конюх Кокочу, решивший отдаться на милость Темуджина. Темуджин милость проявил: за предательство своего господина он велел конюха изрубить в куски. Тем временем у хана обострились отношения с найманским Таян-ханом. Подвиги соседнего монгольского хана возмущали его до глубины души, а последние известия о гибели Ван-хана бесили. «Сказывают, что в северной стороне есть какие-то там ничтожные монголишки и что они будто бы напугали своими сайдаками древлеславного великого государя Ван-хана и своим возмущением довели его до смерти. Уж не вздумал ли он, Монгол, стать ханом? Разве для того существует солнце и луна, чтобы и солнце и луна светили и сияли на небе разом? Так же и на земле. Как может быть на земле разом два хана? Я вот выступлю и доставлю сюда этих, как их там, Монголов! — сердился он. — Каковы бы там ни были эти Монголы, мы пойдем и доставим сюда их сайдаки». |
