— Хорошо? — спросила она. — Еще хотите?
— С моим удовольствием, — отвечал Кузьма Васильевич. — Только зачем это у вас такое лицо, словно всё печальное? Вы бы шербету откушали.
— Нет… вы сами. А я еще… Эта будет веселей. — Она спела другую песенку, вроде плясовой, на том же непонятном языке. Опять послышались Кузьме Васильевичу прежние гортанные звуки. Ее смуглые пальчики так и бегали по струнам, «как паучки». И кончила она этот раз тем, что бойко крикнула: «Ганда!» или «Гасса!» — и застучала кулачком по столу, сверкая глазами…
Кузьма Васильевич сидел как отуманенный. Голова у него кружилась. Так это всё было неожиданно… Да и запах этот, пение… свечи днем… шербет с ванилью… А тут Колибри всё ближе к нему подвигается, волосы ее блестят и шуршат, и пышет от нее жаром, и это печальное лицо… «Русалка!» — подумал Кузьма Васильевич. Неловко ему что-то становилось.
— Душечка моя, — промолвил он, — признайтесь, что́ вам вздумалось меня сегодня к себе позвать?
— Вы моло́дой, хорошенький… Я та́ких люблю.
— А, вот что! Но что скажет Эмилия? Она мне письмо написала: она должна сейчас прийти.
— Вы не говорите ей… ничего! Беда! Убьет!
Кузьма Васильевич засмеялся.
— Будто она такая злая?
Колибри несколько раз с важностью качнула головой.
— И мадам Фритче тоже ничего. Ни! ни! ни! — Она тихонько постучала себе по лбу. — Понимаешь, офицер?
Кузьма Васильевич нахмурил брови.
— Тайна, значит?
— Да… да.
— Ну, пожалуй… словечка не пророню. Только за это ты поцеловать меня должна.
— Нет, после… когда уйдешь.
— Вот еще что выдумала! — Кузьма Васильевич нагнулся было к ней, но она медленно отклонилась и выпрямилась, как уж, на которого набрели в лесной траве. Кузьма Васильевич уставился на нее. — Вишь ты, — промолвил он наконец, — злюка какая! Ну, господь с тобою!
Колибри задумалась и обернулась к лейтенанту… Вдруг три мерных глухих удара раздались где-то в доме. Колибри усмехнулась, почти фыркнула.
— Сегодня — нет, завтра — да. Завтра приходи.
— В котором часу?
— В семь… вечером.
— А как быть с Эмилией?
— Эмилия… нет; не будет.
— Ты думаешь? Ну, хорошо. А только ты завтра скажешь мне…
— Цо? (лицо Колибри всякий раз, когда она что спрашивала, принимало детское выражение).
— Зачем ты от меня так долго пряталась?
— Да… да; завтра всё будет; конец будет.
— Смотри же, а я тебе подарочек принесу…
— Нет… не надо.
— Отчего же? Ты вот, я вижу, наряжаться любишь.
— Не надо. Это… это… это… — и она указала пальцем на свое платье, на свои кольца, запястья, на всё, что ее окружало, — это всё мое. Не подарок. Я не бе́ру.
— Как знаешь! А теперь уйти надо?
— О да!
Кузьма Васильевич приподнялся. Колибри тоже встала.
— Прощай, игрушечка! А когда ж поцелуй-то?
Колибри вдруг легко подпрыгнула и, проворно вскинув обе руки вокруг шеи молодого лейтенанта, не поцеловала, а словно клюнула его в губы. Он хотел поцеловать ее в свою очередь, но она мгновенно отскочила прочь и стала за диванчик. |