|
Иногда он ей что-нибудь читал, бывало и наоборот, она что-то читала ему. Иногда она чувствовала его взгляд и поднимала голову, чтобы найти его глаза. Он так серьёзно разглядывал её. Словно она по-прежнему оставалась для него загадкой. Да, иной раз случалась болтанка, но ей это тоже нравилось. Напоминало аттракционы на ярмарке в Топ-шэме, куда родители возили её и сестёр, когда они ещё были маленькими, «Безумные чашки» и «Дикую мышь». Скотта болтанка тоже не смущала. Она помнила один поистине сумасшедший подлёт к Денверу (сильный ветер, гром и молнии, и маленький винтокрылый самолётик авиакомпании «Мёртвая голова», один во всём долбаном небе), и Скотт, который буквально прыгал в кресле, словно мальчишка, которому приспичило в туалет, с ухмылкой от уха до уха. Нет, Скотта пугали другие полёты, на земле, те, что он иной раз совершал глубокой ночью. Бывало, он говорил (спокойно, даже с улыбкой) о том, что мог видеть на экране выключенного телевизора. Или на дне широкого стакана, если наклонить его под нужным углом. Она ужасно пугалась, когда он начинал об этом говорить. Потому что это было безумие и потому что она где-то знала, о чём он говорил, пусть даже и не хотела этого знать.
В общем, встревожили её не показания барометра и, конечно же, не перспектива очередного перелёта. Но в ванной, потянувшись к выключателю, чтобы зажечь свет над раковиной (этот маневр она выполняла без единого происшествия, легко и непринуждённо, изо дня в день все восемь лет, которые они прожили на Шугар-Топ-Хилл, то есть примерно три тысячи раз, с учётом частых поездок), тыльной стороной ладони сшибла стеклянный стакан с зубными щётками. Он упал на плитки пола и разбился приблизительно на три тысячи мелких осколков. — Говняный пожар, без всяких долбаных спичек! — воскликнула она, испуганная и раздражённая, так как вдруг обнаружила, что… она не верила в знаки и знамения, ни Лизи Лэндон, писательская жена, ни Лизи Дебушер с Саббатус-роуд в Лисбон-Фоллс. Знаки и знамения — это для живших в лачугах ирландцев. Скотт, который только что вернулся в спальню с двумя чашками кофе и тарелкой гренков с маслом, остановился как вкопанный: «Что ты разбила, крошка?» — Ничего такого, что вылезло из собачьей жопы, — злобно ответила Лизи и сама себе изумилась. Так говорила бабушка Дебушер, а бабушка Ди определённо верила в знаки и знамения, но старушка умерла, когда Лизи только-только исполнилось четыре годика. Неужто она могла помнить бабушку? Похоже на то, раз стояла здесь, глядя на валяющиеся вокруг осколки стекла, и с её губ сорвались те самые слова, которые произносила бабушка Ди, когда считала, что видит знамение, да ещё и произнесла прокуренным голосом бабушки Ди… и возвращение в настоящее, она стоит и наблюдает, как её муж делает всё, чтобы облегчить фотографу жизнь, одетый в самый лёгкий из своих летних костюмов с пиджаком спортивного покроя (и всё равно скоро под мышками проступят круги пота). — Разбитое стекло утром — разбитые сердца вечером. Это была заповедь бабушки Ди, которую запомнила как минимум одна маленькая девочка, запомнила до того дня, как бабушка Ди, хрипя, упала на птичьем дворе и из фартука высыпался куриный корм. Вот так-то. Не жара, не полёт, не этот Дэшмайл, который попал во встречающие-сопровождающие только потому, что завкафедрой английского языка и литературы днём раньше с сильнейшими болями в животе угодил в больницу, где ему сразу удалили камень из мочевого пузыря. Это разбитый… долбаный… стакан в сочетании с высказыванием давно умершей бабушки-ирландки. А шутка-то заключалась в том (как потом указал Скотт), что этого вполне хватило, чтобы она насторожилась. По крайней мере хотя бы наполовину подготовилась к неожиданностям. «Иногда, — скажет он ей чуть позже, ещё лёжа на больничной койке (ах, но ведь он мог так легко лечь в гроб, и тогда его бессонные, раздумчивые ночи канули бы в Лету), шёпотом, с усилием, — иногда хватает даже малости, чтобы отвести беду. |
