Она услышала историю св. Цецилии. Историю ей рассказала хрупкая женщина с негромким, мягким голосом, которую она и раньше приметила в церкви и которая теперь подошла к ней между пустых скамей. Обратите внимание, сказала женщина, у образа на иконостасе чудодейственные глаза. Они вместе посмотрели на бледно-голубые глаза и на пряди светлых волос; золотая фольга доканчивала нимб, платье было такое светлое, что казалось бесцветным, и лира в тонких руках. Еще ребенком, сказала женщина, святая Цецилия услышала всю ту музыку, которую впредь суждено сочинить людям.

Люси догадалась, что ее мать – и, вероятно, из того же источника – знала о том, что святая Цецилия родилась специально, чтобы стать мученицей, и была убита за то, что насмехалась над древними богами, а после смерти стала святой покровительницей музыкантов, так же, как св. Катерина покровительствует седельщикам, Карл Борромео – варщикам крахмала, так же, как св. Елизавета приносит облегчение всем страдающим от зубной боли.

Женщина попросила милостыни на восстановление храма, после чего удалилась.

* * *

Из Монтемарморео Люси уезжала нехотя, хотя и знала, что больше никогда сюда не вернется. Ей были уготованы иное время, иное сочетание обстоятельств, чем матери, чем отцу. Притворяться не было смысла.

Когда наступила зима и воспоминания о долгом путешествии начали утрачивать живость, она перечитала – методично, в том порядке, в каком они были написаны, – все письма, полученные ею от Ральфа. Тлеющая под спудом любовь шевельнулась в ее душе, но те люди, о которых шла речь в этих письмах, стали теперь совсем другими, как стали другими ее отец и мать. Она вынула из ящика незаконченную вышивку и завернула в нее отчаянные Ральфовы мольбы, перевязав сверток веревочкой, которую сплела из разноцветных шелковых ниток.

2

Однажды днем в Инниселе Люси принялась высматривать черный велосипед. Она искала его возле маяка, где подходили к берегу рыбацкие лодки, и в бедной части города. Однажды ей показалось, что она его увидела, у входа в зал Лиги Креста, а потом еще раз, на улице Мак-Суини, но оба раза, подойдя поближе, она понимала, что ошиблась. Она взяла в привычку сидеть в кафе при булочной, за столиком возле окна. Она не знала, что станет делать, если увидит, как велосипед едет мимо, что станет делать, если увидит его стоящим у витрины магазина или у стены, как в предыдущие два раза. Необходимость действовать именно так, а не иначе проистекала из какого-то неведомого ей источника и, казалось, только подпитывалась от постоянных неудач. В конце концов она открыто начала наводить справки и выяснила, что человека, которого она ищет, отправили в сумасшедший дом.

Она вернулась с этой новостью в Лахардан, но там она не вызвала ни какой-то специфической реакции, ни даже особенного интереса. Сложилось молчаливое мнение, что именно к этому все и шло; Люси даже показалось, что она слышала эти слова произнесенными вслух на кухне, когда ее там не было, с выраженной ноткой удовлетворения, – в качестве финальной ремарки в разговоре, суть которого осталась ей неизвестна. В следующий раз, приехав в Инниселу, она подъехала к психиатрической клинике, прямо к забору возле высоких железный ворот. У стоящего на холме кирпичного здания вид был довольно-таки запустелый, как будто больных там и вовсе не было, но она прекрасно знала, что это не так. Запертые ворота выглядели устрашающе. На стойке ворот висела цепочка, а на другой стороне – колокольчик на железной скобке.

Она развернулась и уехала прочь.

* * *

Она расстелила на обеденном столе очередную холстину, придавив все четыре угла книгами. Потом аккуратно перенесла на холст недавно законченный набросок акварелью: маки на охряном фоне. Она отобрала нитки и разложила их в ряд.

Интересно, сколько раз она уже делала все это раньше и сколько раз, закончив вышивку, она произносила одну и ту же фразу: «Может быть, оставите ее себе?» Ей так и не удалось найти лучшего способа притвориться, что в этом подарке нет каких-то особенных достоинств, что вышивкой она не дорожит и не видит в таком подарке чего-то экстраординарного.