|
На нем были видавшие виды долгополый сюртук, высокий цилиндр, который он и не подумал снять, войдя в комнату. Он был согнут чуть ли не вдвое, в руках он держал плетеную корзинку, из которой застенчиво выглядывали свежие листочки салата и несколько луковых перьев, принесенные им в подарок по случаю похорон. Он проковылял в комнату, отмахиваясь от Джонсона, который пытался взять из его рук корзинку, остановился и, тяжело дыша, с откровенной враждебностью оглядел присутствующих. По его глазам было видно, что он всех узнал.
— И ты здесь? — спросил он миссис Ларкинс. — Ты ведь… А это твои девчонки? — Да, мои, — ответила тетушка Ларкинс. — И лучших девчонок… — Это Энни? — спросил дядюшка Пентстемон, указывая на одну из сестер заскорузлым большим пальцем. — Кто бы подумал, что ты помнишь ее имя! — Еще бы не помнить! Эта гадкая девчонка испортила мою лучшую грибную грядку! — сварливо прошамкал старик. — Ну и досталось ей тогда! По заслугам, по заслугам! Я хорошо ее запомнил. Я принес тебе свежей зелени, Грейс, только что с грядки. Это очень полезно. Корзинку мне потом отдашь. Смотри, не забудь… Вы уже его заколотили? Ты, Грейс, всегда все делаешь раньше времени. Дядюшка Пентстемон замолчал: его внимание привлек больной зуб, и он яростно засосал его. От этого старика, заставившего всех притихнуть, веяло первобытной силой. Он, казалось, появился из тех далеких времен, когда наши предки занимались землепашеством, охотой и рыбной ловлей. Здесь, в этой гостиной, он походил на глыбу чернозема среди бумажных куколок. Он очень осторожно извлек из корзины сверток зелени с еще не отмытыми корнями, положил его прямо на новую лиловую скатерть, потом так же осторожно снял цилиндр и вытер вспотевший лоб и край цилиндра огромным красно-желтым носовым платком. — Я так рада, дядюшка, что вы смогли прийти, — сказала миссис Джонсон. — О, я пришел, — ответил дядюшка Пентстемон, — я-то пришел. Девчонки служат? — спросил он, поворачиваясь к миссис Ларкинс. — Нет, не служат. И никогда не будут служить, — заявила миссис Ларкинс. — Не будут, — повторил дядюшка Пентстемон таким тоном, что трудно было понять, одобряет он это или порицает. Потом перевел взгляд на мистера Полли. — Сын Лиззи? — спросил он. От возможного посрамления мистер Полли был избавлен раздавшимися в передней голосами: подошли еще гости. — А вот и Мэй Пант! — воскликнула миссис Джонсон, когда в комнату вошла маленькая женщина, одетая в черное платье с чужого плеча — хозяйка платья, по всей вероятности, была гораздо солиднее миссис Пант. За руку она вела крохотного мальчишку, остроносенького, белобрысого и умирающего от любопытства, — он первый раз был на похоронах. Вслед за ней появилось несколько приятельниц миссис Джонсон, поспешивших засвидетельствовать свою скорбь. Полли их почти не запомнил. (Тетушка Милдред, бывшая в семье притчей во языцех, не приняла любезного приглашения миссис Джонсон, к вящей радости всех, кто «был посвящен», по словам миссис Джонсон, хотя мистер Полли так и не мог составить себе представления, как любил говорить мой школьный учитель, кто был посвящен и во что.) Все были в глубоком трауре, правда, на новый манер; бросалось в глаза, что многие детали туалетов побывали у красильщика, а жакеты и шляпы — самого обычного покроя. Крепа почти не было, и ни в одном костюме, ни в одном платье вы не нашли бы ничего оригинального, примечательного, свидетельствовавшего о том, что приглашенный на похороны специально занимался своим нарядом — на континенте вы непременно бы это заметили. И все же это многолюдное сборище посторонних людей в черном произвело сильное действие на впечатлительный ум мистера Полли. |
