Когда началась Вторая мировая, я была с Холландом. Ему нравилось, что я «говорю как книжка», а не как остальные девочки. И когда пришла его очередь идти в армию, я проводила его до автобуса и смотрела, как он уезжает на войну. Горевала я в одиночестве.

Мне не приходило в голову, что я тоже могу уехать, пока к нам домой не пришел государственный служащий и не назвал мое имя. Я сбежала по лестнице в своем линялом сарафане и увидела очень краснощекого, чисто выбритого мужчину с золотым значком в виде статуи Свободы на лацкане – я страшно захотела такой же. Его звали мистер Пинкер. Он выглядел как человек, которого положено слушаться. Он стал мне рассказывать о работе в Калифорнии и о том, что на заводах нужны сильные женщины, такие как я. Его слова были как дыра в занавесе, и сквозь нее открылся вид на мир, который я даже вообразить не могла: самолеты, Калифорния – словно соглашаешься лететь на другую планету. На мое «спасибо» он ответил: «В качестве благодарности вы можете оказать мне одну услугу». По молодости я совершенно не придала этому значения.

– Первая умная мысль, которую я от тебя слышу, – сказал отец, когда я обмолвилась об отъезде. Не помню, чтобы он когда нибудь смотрел мне в глаза так же долго, как в тот день. Я собрала вещи и покинула Кентукки навсегда.

Я ехала в Калифорнию автобусом и видела из окна реку в разливе – мили и мили деревьев вдоль дороги, растущих прямо из воды. Ничего подобного я раньше не видела. Казалось, мир кто то заколдовал, а мне забыли сообщить.

Услуга, о которой меня попросил мистер Пинкер, была очень простой: он хотел, чтобы я ему писала. О девушках на судоверфи и самолетах, о разговорах вокруг, о бытовых вещах: что мы ели, во что я одевалась, что я видела. Я смеялась, не понимая, зачем это ему. Теперь я могу посмеяться разве что над собой: правительство, очевидно, интересовалось подозрительной деятельностью, но мне он об этом не сказал. Он велел притвориться, что я веду дневник. Я выполняла обещание, я продолжала писать ему, даже когда перешла со своей первой работы в подразделение резервисток добровольцев. Там почти не было девушек из таких мест, как мой город. Мы мазали прыщавые лица «Нокземой», трясли попами под радио, привыкали к кока коле вместо кофе по карточкам и к китайской еде вместо гамбургеров. Каждый вечер я садилась и пыталась все это записать, но жизнь виделась мне скудной и недостойной описания. Как и многие, я была глуха к собственным историям. И я стала их выдумывать.

Моя жизнь была мне неинтересна, но я читала интересные книги, их то я и пускала в дело, воруя подробности у Флобера, Форда и Фербер. Интриги, горести и краткие яркие радости: прекрасный вымысел на благо страны, скрепленный ложью и умолчанием. Я делала свою работу хорошо: оказывается, именно они и скрепляют страну. Писала почерком, которому научила мама, – высоким, благонадежным, правдивым, – подписывалась особым вензелем П (вместо Перли), который изобрела в девять лет, и отправляла м ру Уильяму Пинкеру, округ Колумбия, Вашингтон, Холли стрит, дом 62.

– Бабушка, что ты делала в войну?

– Я лгала своей стране, притворяясь, что стучу на друзей.

Уверена, таких, как я, были тысячи, уверена, это была информационная служба для одиноких сердец. Воображаю рекламу: «Становись стукачом… мистер Пинкер ни при чем!»

Потом война кончилась, а с ней и работа для женщин на заводах и во флоте. Я уже давно перестала писать в Вашингтон. У меня были проблемы поважнее: чтобы прокормиться, я брала шитье на дом. И однажды, гуляя по берегу океана, я прошла мимо моряка, который сидел на скамейке. У него на коленях лежала книга обложкой вверх, как фиговый листок, а сам он безотрывно смотрел на море.

Я почти ничего не знала о мужчинах и очень удивилась, увидев на красивом квадратном лице такое отчаяние.