|
Посетители рюмочной не обращали на него внимания, запомнился он мало кому, на какого-либо видного деятеля никак не походил. Не сошёл бы он и за менеджера, то бишь приказчика из углового магазина «Ковры», бывшего «Три поросёнка». А вот в мастерового или в удачливого ремесленника, скажем, одного из здешних «Ремонтов обуви» он вполне сгодился бы.
Янаев посидел в рюмочной часок, никто к нему не подсел, никто не помешал его мыслям. И он был то грустен, то будто бы благополучен. Так казалось. А потом он встал и ушёл. Я этого почти не заметил. Успел увидеть лишь спину Геннадия Ивановича. Крепыша. Отправился он (виды из окна) в сторону Никитской площади. Поговаривали (со слов буфетчиц, то есть барменш, им-то всё известно), что там у него большая квартира в престижном доме. Для меня же он ушёл в пустоту истощённого времени. Или усохшего времени… А мне в голову сразу же вбились соображения о произошедшем во дворе Нотариальной конторы, я опять думал, с чего бы вдруг в значительный для страны день без всякой для меня логики оказались вместе товарищ Вице-президент Янаев и безалаберный кот Тимофей. И знал ли я теперь, в антигосударственном ли перевороте вынужден был принимать участие Тимофей или ещё в чём-то… Нет, не знал. «Тайна, покрытая мраком»… Янаева я больше не встречал…
Соленый арбуз
1 У попа была собака. Поп ее, естественно, любил. Была она лысая, кривоногая, как венский стул, с откровенной ленью в глазах и терпела обидную кличку Кастрюля. Увидев ее впервые, он, Кешка, понял сразу, что никаких шансов попасть в спутник она не имеет. Тем не менее Поп ее любил. Еще у Попа был верблюд. Верблюда Поп тоже любил. Даже больше, чем собаку. Еще бы! Собак в Абакане – как белых медведей на Северном полюсе, а верблюд единственный. И хотя верблюд был пенсионного возраста, и хотя на тощем загривке его торчали бурые и рыжие кустики шерсти, и хотя носил он на мосластых передних ногах лохматые, неприличные подштанники, снижавшие впечатление от его донкихотской фигуры, держался он на редкость гордо и с презрением относился к шестидесятидвухтысячному населению Абакана. Во рту его все время плавала жевательная резинка, и каждую секунду он мог унизить любого встречного полновесным свинцовым плевком. Он не щадил авторитетов. И даже однажды совершенно спокойно плюнул в лицо уважаемого товарища милиционера Чорчокова, регулировавшего движение на перекрестке улиц Щетинкина и Чертыгашева. Обвиняли потом его, Кешку, а не верблюда, будто бы верблюд несознательный и не умеет самостоятельно мыслить… – Ну ладно, – сказал Николай, – надо ехать. – А потом верблюд… верблюд… – Кешкин рассказ забуксовал, как «ГАЗ-51» на Чертовом болоте. Кешка обиделся. Каждый раз не дают досказать ему эту историю. А она интересная. Местами про любовь. Верблюд был его слабостью. Кешка никогда не мог устоять перед соблазном рассказать про верблюда и про его хозяина Попа, своего бывшего друга. («У, гад, обыватель, остался в Абакане вместе с братцем!») Конца этой истории никто так и не слыхал. Либо Кешку перебивали, либо он сам забывал о верблюде и начинал описывать свои похождения в Абакане и Красноярске. Он уверял, что его родной Абакан веселее Одессы, и рассказывал, как он делал мясо из живого рогатого скота на Абаканском мясокомбинате. – Помогай грузиться, – сказал Николай. У Кешки перекосилось лицо. – Букварь! Ты еще спишь? – закричал Кешка. Потом он сказал Николаю доверительно: – У нас же есть Букварь. Из общежития, длинного и приземистого, как солдатская столовая, выскочил Букварь и заспешил к машине. Букварь пыхтел. |
