|
Чтобы они ему строили ракету, или башню, или мало ли. Так что брезговать Мефистофелем – это, конечно, красиво. Но это, Юра, бессмысленно. Я тебе даже знаешь что скажу? Там, в Болшеве, совершенно не рай. – Антонов начал хмелеть, поскольку всегда пил мало, и сейчас после третьей выкладывал Кондратьеву все, о чем думал в последнее время, когда слишком уставал, чтобы сразу заснуть. Тогдашние люди вообще много думали – именно потому, что мало спали. – Там в лучшем случае чистилище, и в это чистилище я тебя, Юра, могу взять. Но остальное – это ад полноценный, нормальный. Тот, про который написано. И весь выбор – он очень простой. Надо же исходить не из того, что нам хочется. Надо из того, что есть. Здесь иначе никогда не бывало. Ты можешь, конечно, считать, что в этом говне ты остаешься самым чистым. Но оно, Юра, не перестанет быть говном. А с Мефистофелем, может быть, ты построишь ракету, и дети наши улетят куда-нибудь, где этого выбора нет. Вот примерно так.
– Ну да, да. Я тоже примерно так и понимал. Я тебя разве сужу? Я никогда тебя судить не буду. Но мне не хочется… в такое чистилище. У меня тут, может быть, другое… чистилище. – А другого нет, Юра! – тихо закричал на него Антонов. – Если ты хочешь строить ракету, тебе придется быть Фаустом и подписывать с ними договор, именно! Если они дадут тебе все, ты тоже должен им что-то дать, это же ясно! Но ты сделаешь им ракету, которая полетит. – Да почему, – сказал Кондратьев. – Я им что-нибудь другое сделаю. В это время очень кстати, словно нарочно для иллюстрации, хлопнула дверь в сенях, и с мороза зашел человек, которого Антонов поначалу не разглядел. – Вот, пожалуйста, – сказал Кондратьев радостно. – Прошу любить и жаловать. Товарищ Донников. Антонов хоть и хмелел, но на фамилии реагировал мгновенно: дело Донникова, точно, были какие-то о нем статьи лет восемь назад. Какая-то молодежь переводила фашиствующих литераторов. Потом заглохло. Кого-то выслали, но потом настали такие времена, что высылали уже пачками, и хоть Антонов запрещал себе про это думать, кое-что просачивалось. Вот, стало быть, Донников. Странно, он должен быть старше. Консервировали их, что ли, там, куда высылали? Донников был само очарование, таких сейчас уже не водилось. Он лучился доброжелательством, хотя видел Антонова впервые. Может, так доверял Юре – с плохим человеком пить не будет? Ему по всем данным было под тридцать, но выглядел он свежим, радостным юношей. Чтобы увидеть такого человека, теперь надо было ехать на МТС под Серпухов, а то и значительно дальше. Счастливых людей не осталось, всех выслали. – Юрий Васильевич, – сказал Донников, – я чего отрываю-то вас. Там наши вроде додумались… – Погоди, Миш, – сказал Кондратьев. – Ко мне друг приехал. Почему-то этот «друг» обрадовал Антонова куда больше, чем давеча сообщение Мефистофеля о том, что ему дают КБ. – Большой человек стал, – продолжал Кондратьев. – А меня не забыл. Колбасы вот привез. Антонов встал и подошел к Донникову поздороваться. – Владимир, – сказал он веско. – А я Миша, очень приятно. Я про вас читал. Вы конструктор Антонов, так? – Ну так, – сказал Антонов. – Конструирую немного. – А я тут в школе работаю рядом, – признался Миша. – Мне в Москву сейчас не очень, а здесь ничего. Но вы не думайте, товарищ Антонов, с меня судимость сняли. Мне и в школу можно, и в Москве я бываю, все нормально. Он это говорил спокойно и радостно, без той пришибленности, с которой обычно признавались в подобных извивах биографии. |
