Я заметила, что Телемах, говоря о своем отце, называет его Одиссеем то ли из уважения, то ли чтобы подчеркнуть собственную уверенность и развеять мое недоверие.

Я не стала отвечать Телемаху еще и потому, что мой голос мог бы выдать волнение, сжавшее мне горло при виде Одиссея, облаченного в платье, которое он носил двадцать лет тому назад. Был момент, когда я чуть было не уступила своим чувствам и не бросилась обнимать его и целовать, но я сумела взять себя в руки, потому что теперь в моей памяти постоянно живет нанесенная мне обида. Одиссей заслуживает наказания от терпеливой, великодушной, мягкой Пенелопы. Он за один только день уничтожил всех моих женихов, зато куда дольше придется ему сражаться за любовь обиженной Пенелопы.

Мое положение становилось почти невыносимым. Я не знала, куда смотреть, что говорить, чтобы нарушить это ужасное молчание, как скрыть дрожь рук. В конце концов я сказала, что пришло время обедать и подавальщики готовы принести еду на стол.

Одиссей смотрел на меня, силясь улыбнуться и прочесть в моих глазах нечто такое, чего в них не было, потому что сердце мое, как верно заметил Телемах, стало действительно твердым, словно камень.

Одиссей все время поглядывал на мое ожерелье из лазурита, но не осмеливался спросить о нем. Он твердо знал, что в момент его отъезда такого ожерелья не было среди моих драгоценностей. Откуда же оно взялось? Нетрудно было заметить, что ожерелье беспокоило его, так как могло быть знаком моей измены, но в то же время подтверждением того, что я не верю в возвращение своего супруга, в противном случае я не выставила бы его напоказ.

Во время еды Одиссею пришлось опровергнуть свои измышления о приключениях в Египте, так же как и прочие истории, которые он рассказывал, будучи в облике нищего. Этим он поставил в затруднительное положение даже Телемаха. Из-за моего упорного нежелания признать Одиссея у сына тоже начали возникать некоторые сомнения. Уж если я с таким упорством и убежденностью не признавала мужа, мог ли он, совсем не помнящий отца, быть уверенным, что это Одиссей? Достаточно ли знать устройство дома, уметь обращаться с луком и иметь шрам на ноге, чтобы быть признанным настоящим Одиссеем? Мир велик, и в нем так много сильных мужчин, способных согнуть лук.

Бедный Телемах, какую неуверенность заронила я в его душу своим поведением! Мне так успешно удалось скрыть радость, которую я испытывала, видя Одиссея рядом с собой за столом, что обед прошел почти в полном молчании, а у Одиссея, должно быть, еще вызывала беспокойство вся возникшая в зале атмосфера, в которой смешались и его подозрения, и мой обман, и запах пролитой крови, еще не выветрившийся, несмотря на мытье и окуривание серой.

Как отвратителен этот сладковатый запах человеческой крови! Даже серный дух не перебил его, или, может, мне это только казалось? Но ведь и самовнушение действует на наши чувства. Запах крови, настоящий или воображаемый, лишил аппетита и меня, и Одиссея, и Телемаха, которые едва притронулись к обильной еде, выставленной подавальщиками на длинном столе.

Одиссей

Прежде чем отправиться спать, мы посидели перед горящим очагом за красивыми кубками с вином для меня и Телемаха и с липовым отваром для Пенелопы. Телемах показался мне обеспокоенным. Он долго приглядывался ко мне, а потом вдруг поднялся и отошел, якобы для того, чтобы повесить свой лук и меч, которые служанки положили на скамью в одном из углов большого зала. Но это был просто предлог, потому что он подозвал старую Эвриклею и стал тихо говорить с ней, явно надеясь услышать от нее слова, которые умерили бы его тревогу. А может, он решил оставить нас с Пенелопой наедине в надежде, что мы развяжем наконец узлы, мешающие ей признать меня?

Я сидел перед молчащей Пенелопой и старался найти в памяти какую-нибудь тайную примету, по которой она могла бы меня узнать. У стен Трои все говорили о своих женщинах.