Анна сцепила зубы – этого-то она и боялась. И вообще, как можно было быть такой наивной дурой! Все рассчитала, а о главном даже не подумала. А теперь уже поздно назад играть. Заварила кашу, придется расхлебывать. И Толик хорош, насоветовал. Но он-то не знает всех семейных тонкостей.

- Хотя, если хорошо подумать… - задумчиво продолжала Евгения. Вернувшись после игры в теннис, она прилегла на свою детскую кушетку, да так и лежала, не торопясь одеваться. – Не понимаю, как могут быть против Кирка и Илья. Ведь если бабку признают недееспособной, каждый из нас четверых может претендовать на опекунство, а значит, и на распоряжение ее имуществом. Возможен даже опекунский совет из всех нас, учитывая размеры ее собственности. А если ее признают недееспособной на момент составления последнего завещания, его признают недействительным и после ее смерти все будет разделено по закону. А это значит, только между нами. С другой стороны, не могу понять, почему за тебя Марина и Димка. Ведь они при таком раскладе остаются с носом. Маринке придется надеяться на отцовское наследство, а он, скорее всего, позаботится о своем ненаглядном грузинском отпрыске. А Димка и вовсе ничегошеньки не получит, как и все вы, Зильберштейны. Кстати, Котька мой тоже против. Только по другой причине. Во всяком случае, так он говорит.

- По какой? – машинально спросила Анна, кусая губы, чтобы не заплакать. Так бы и убила себя, идиотку!

- Говорит, что это неэтично, аморально и так далее. Ну, ты же его знаешь.

- А кто еще против?

- Кто? – задумалась Евгения, теребя бахрому покрывала. – Ну, Галя, Костя, само собой. Андрей и Вадик, разумеется. Кирилл, Илья – ну, это я уже говорила. Хотя Илью, собственно, никто и не спрашивает. Равно как Вику, Никиту и прочую мелочь. Что касается Светы… Она сказала, что все вокруг спятили. Понимай как хочешь. Мой тебе совет, сворачивай все взад, пока не поздно. Сделай вид, что ничего не было. И моли Бога, чтобы бабка не узнала. Если уже кто-то не наябедничал.

Но Анна уже и сама понимала, что затея провалилась. Что она провалилась еще задолго до того, как были сделаны первые шаги в сторону ее осуществления. И что если бабка действительно узнает, а она непременно узнает, ей, Анне, надлежит оказаться в такой глубочайшей заднице, из которой выхода на белый свет нет и не предвидится. Даже брат, который только что был за нее, - и тот уже переметнулся.

- Слушай, Жень, а как ты умудряешься со всеми поладить и при этом остаться в стороне? – с глубоким вздохом спросила она, застегивая молнию платья.

- Ха! – Евгения нехотя встала и сняла со стула синюю шелковую блузку без рукавов. – Мне с детства пришлось учиться соблюдать мирный такой, доброжелательный нейтралитет. Иначе бы меня еще в школе съели. Поэтому я сначала сто раз подумаю, а потом, если можно, не буду ничего делать – на всякий случай. А ты сначала делаешь, а потом уже думаешь, почему этого делать было не надо.

Анна смотрела на двоюродную сестру во все глаза, словно впервые увидела.

- Что, лифчик торчит? – удивилась та, подходя к висящему на стене овальному зеркалу в резной раме.

- Да нет. Завидую я тебе просто.

- Ты? Мне? – еще больше поразилась Евгения, вытаращив и без того выпуклые, похожие на темно-коричневые сливы глаза. Она даже рот приоткрыла. Нижняя губа, пухлая и слегка раздвоенная, отвисла, а верхняя, короткая и вздернутая, наоборот задралась к покатому кончику большого носа. – С чего это ты мне вдруг завидуешь? Чего у меня есть такое, чего у тебя нет?

- У тебя хотя бы сын нормальный. И сама ты умная.

Тут уж Евгения не нашла что ответить. Возражать, что ли? Что поделаешь, и сын нормальный, и глупой себя тоже не назовешь. Она застегнула молнию шелковых, в тон блузке брюк, припудрила перед зеркалом нос и повернулась к Анне:

- Пойдем, что ли? Народ, наверно, уже собрался, аперитивчиками балуется.