Записка была в стиле упыря Михеича, а точнее в стиле писателя Царевича. Да и привет автор послания передаёт ни кому-нибудь, а своему создателю. – А где нашли записку? – На трупе.

Царевич даже крякнул от огорчения: вот влип, так влип! Наверняка какие-нибудь шутники, а то и просто маньяки прочитали по случаю его разнесчастный роман и теперь изгаляются в своё удовольствие. Вот времена настали! В натуре Берендеево царство.

Царевич оглядел не слишком многолюдный в послеобеденную пору небольшой сквер, но ничего примечательного, а тем более необычного не обнаружил. Сквер как сквер, и люди вокруг нормальные: две молодые мамаши катят по дорожкам коляски, три старушки судачат о чём-то на соседней лавочке. Голуби и те спокойно выискивают что-то своё и очень важное в подсолнечной шелухе, не пугаясь лениво бредущих мимо людей. Троллейбус вон проехал, посверкивая рогами. Так при чём здесь упырь Михеич, и кому это вообще понадобилось?

А ведь затаскают, пожалуй. А то ещё в газеты попадёт. Иван даже поморщился, представив грядущие неприятности. Уж эти распишут. А рубоповец, чего доброго, заподозрит Царевича в соучастии. Верку тут ещё не к месту помянул Иван, а этот уже конечно на ус намотал. Начнут её тормошить невесть за что. А уж эта стерва отыграется на Иване по полной программе. Отвалить бы куда-нибудь, да денег нет. Беден ныне Царевич, нищ и убог. Отказали ему издатели, будь они неладны. Реализм ныне не в цене. А Иван на роман год убил. – Не могу же я за всех городских психов отвечать, – Иван вернул записку Матёрому. – Не пойму я, что ты от меня хочешь?

– Хотел узнать, зачем ведьме Веронике понадобились молодильные яблоки, – спокойно ответил рубоповец.

Царевич собрался уже было выругаться в полный голос, но неожиданно мелькнувшая мысль заставила его сдержать эмоции:

– Слушай, Вадим, а у тебя документы есть?

Сказал вроде бы между прочим, но спецназовец понял его правильно. Достал из

кармана корочки федеральной службы безопасности и протянул писателю. Документ был солидным, ничего не скажешь. Фотокарточка, печать, всё честь по чести.

– Отчество у тебя примечательное – Гораздович.

Вадим пожал плечами и положил корочки в карман. – Я не прощаюсь, – сказал он, поднимаясь с лавки. – Увидимся ещё.

Царевич проводил глазами удаляющуюся солдатским шагом по аллее сквера массивную фигуру и вздохнул. Томили предчувствия. Появился даже нехороший холодок в области желудка. Захотелось почему-то напиться и тем актом отринуть от себя кучу навалившихся на голову проблем. Вообще-то по жизни Иван был оптимистом, в том смысле, что придерживался популярного в интеллигентской среде правила – хуже, чем есть, всё равно не будет. Жизнь, текущая вялой шизофренией, раз за разом опровергала этот дышащий вечной надеждой бодрый лозунг, но наша интеллигенция, как известно, тем и сильна, что твёрдо придерживается принципов, даже если эти принципы не укладываются в прокрустово ложе грубой реальности.

На бутылку водки Царевичу денег хватило. И получив из рук продавщицы тару, заполненную веселящей жидкостью, Иван приободрился и к дому направился почти что с лёгким сердцем. Даже взбаламутившая было нервы встреча с фсбшным волком показалась забавным эпизодом, раскрасившим яркими красками серые будни. Ну, пошутил человек. И, надо сказать, пошутил удачно, вполне в духе Ивановых писательских фантазий, продемонстрировав очень хорошее знание романов Царевича, в которых сам автор давно уже путался.

Вот и сейчас, заметив посреди двора знакомую фигуру Васьки Кляева, Царевич стал мучительно припоминать, в какой из своих романов он его вставил, а главное, какими сказочными чертами наделил. То, что Кляев не годился ни в вурдалаки, ни в упыри, и сейчас было видно невооруженным глазом. Кроме всего прочего Иван относился к Ваське с большой симпатией: в детстве они были друзьями не разлей вода, да и в годах зрелых проводили много времени вместе за бутылкой водки или за банкой пива.